шала Дм. Ив. и меня къ себѣ то на чай, то на русскій пирогъ или русскія щи, и въ ея семьѣ мы всегда встречали г-жу Марко-Вовчокъ, уже писательницу, которая была отрекомендована въ глаза какъ таковая, а за глаза, какъ бѣдная женщина, страдающая отъ суроваго нрава мужа. То ли она не обращала на насъ никакого вниманія, или мы не доросли до пониманія заключавшихся въ ней душевныхъ сокровищъ, но у меня по крайней мѣрѣ не осталось въ памяти никакихъ впечатлѣній отъ нея въ этомъ направленіи — ничего болѣе, какъ бѣлокурая, некрасивая, не очень молодая и довольно полная дама, безъ всякихъ признаковъ измученности на лицѣ.
Этимъ лѣтомъ и слѣдующей за нимъ зимой жизнь наша текла такъ смирно и однообразно, что лѣтнія и зимнія впечатлѣнія перемѣшались въ головѣ и въ памяти остались лишь отдѣльные эпизоды. Помню, напр., что въ квартирѣ Менделѣева читался громко вышедшій въ это время «Обрывъ» Гончарова, что публика слушала его съ жадностью и что съ голодухи онъ казался намъ верхомъ совершенства. Помню, что А. П. Бородинъ, имѣя въ своей квартирѣ піанино, угощалъ иногда публику музыкой, тщательно скрывая, что онъ серьезный музыкантъ, потому что никогда не игралъ ничего серьезнаго, а только, по желанію слушателей, какія-либо пѣсни или любимыя аріи изъ итальянскихъ оперъ. Такъ, узнавъ, что я страстно люблю «Севильскаго цырюльника», онъ угостилъ меня всѣми главными аріями этой оперы; и вообще очень удивлялъ всѣхъ насъ тѣмъ, что умѣлъ играть все, что мы требовали, безъ нотъ, на память. Помню, наконецъ, одно очень смѣшное происшествіе. Это случилось навѣрно лѣтомъ, потому что мѣстомъ дѣйствія послужилъ вагонъ-салонъ, a такіе вагоны ходили изъ Гейдельберга только лѣтомъ. Отправляясь въ Маннгеймъ въ театръ, компанія наша изъ шести человѣкъ (между ними Савичъ и Менделѣевъ) вошла въ вагонъ-салонъ первая и заняла за столомъ наиболѣе удаленный отъ входа въ вагонъ уголъ. Черезъ нѣсколько минутъ въ тотъ же вагонъ у самаго входа профессоръ Фридрейхъ посадилъ какую-то даму и самъ ушелъ прочь. Въ это мгновеніе Дм. Ив. только что началъ крутить папироску, но, замѣтивъ даму, остановился на полдорогѣ и, держа въ рукѣ несвернутую еще бумажку съ табакомъ, обратился къ дамѣ съ вопросомъ, позволить ли она курить. Не успѣлъ онъ произнести и первыхъ словъ, какъ дама вскочила съ испугомъ съ мѣста и выбѣжала вонъ. Ни она, ни проф. Фридрейхъ больше не явились, и мы съ большимъ огорченіемъ поняли, что по недоразумѣнію со стороны дамы случился скандаль, въ которомъ насъ, русскихъ, будутъ обвинять въ грубости
