вмѣстѣ съ тѣмъ какая убійственная пустота! Лошадь продолжала осторожно взбираться по мелкимъ плитамъ сланца и остановилась на вершинѣ гряды, за которой опять открылась долина, еще болѣе пустынная и дикая. Вѣтеръ чуть слышно гудѣлъ въ зубчатыхъ верхушкахъ каменистыхъ холмовъ, да муха звенѣла крыломъ, носясь надъ лошадью… Вотъ здѣсь пустыня; и безотраднѣе, безжизненнѣе этого мѣста, кажется, и придумать нельзя.
Вернувшись домой, я засталъ въ нашей юртѣ сопровождавшаго насъ монгольскаго чиновника Хундэ, который оказался музыкантомъ и пѣвцомъ. Онъ принесъ свою скрипку, круглую, съ длиннымъ грифомъ, усѣлся на войлокѣ, поджавъ подъ себя ноги и, поставивъ свой инструментъ какъ віолончель, началъ играть смычкомъ и пѣть подъ собственный аккомпаниментъ. Звуки его скрипки были глухи, нечисты и чрезвычайно походили на жужжаніе шмеля или большой мухи, когда они, влетѣвъ въ комнату, носятся надъ потолкомъ, ударяясь объ него и совершая порывистый полетъ въ разныхъ направленіяхъ; впрочемъ, нѣкоторыя тихія ноты были недурны и отчасти напоминали человѣческій голосъ. Пѣніе Хундэ было однообразно и особенно непріятно своими рѣзкими переходами изъ баритона въ сопрано, обрываніями на этихъ нотахъ и новымъ начинаніемъ съ баритона. Мнѣ казалось, онъ импровизировалъ, но весьма неудачно. Вообще въ монгольской пѣснѣ я находилъ большое сходство съ жалобнымъ ревомъ больного или чѣмъ-нибудь недовольнаго верблюда, которому они можетъ-быть и подражаютъ.
Приступили къ вьючкѣ багажа и началась та обычная музыка, какою она сопровождается, т.‑е. громкіе и жалобные голоса верблюдовъ. Животныя всѣ въ сборѣ; однихъ вьючатъ, другія стоятъ, ожидая своей очереди. Подходитъ монголъ къ одному, беретъ веревку, привязанную къ палочкѣ, продѣтой черезъ ноздри; верблюду видимо это непріятно и онъ начинаетъ ревѣть, можетъ-быть, вспоминая боль, не разъ причиненную ему грубымъ человѣкомъ. — „Цокъ! цокъ!“ командуетъ монголъ и громадное животное повинуется; въ нѣсколько пріемовъ, всегда однихъ и тѣхъ же, ложится верблюдъ на землю, поджимая подъ себя ноги, и на эту живую гору надѣваютъ сѣдло, состоящее изъ двухъ боковыхъ подушекъ, прикладываемыхъ къ горбамъ, и дощечекъ, выстоящіе концы которыхъ связываютъ веревками и затѣмъ начинаютъ взваливать ящики, тюки, узлы, кадки для воды, ведра, войлоки и прочія вещи, распоряжаясь такъ безцеремонно, какъ будто они производили эту укладку на какой-нибудь деревянной крышѣ или на земляномъ пригоркѣ. Наконецъ, всѣ положенныя вещи притянуты и увязаны веревками, — возъ готовъ; веревочку подергиваютъ кверху, чтобы заставить верблюда встать. Опять съ жалобнымъ ревомъ и вздохами поднимается
