— Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!
Письмоводителя охватилъ смертельный ужасъ, и онъ вылетѣлъ въ форточку на улицу, летѣлъ, летѣлъ, наконецъ, усталъ и захотѣлъ отдохнуть.
Сосѣдній домъ показался ему знакомымъ; одно окно было открыто, онъ влетѣлъ въ комнату—это была его собственная комната—и сѣлъ на столъ.
— Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!—сказалъ онъ, безсознательно повторяя остроту попугая, и въ ту же минуту сталъ опять письмоводителемъ, но, оказалось, что онъ сидитъ на столѣ!
— Господи помилуй!—сказалъ онъ.—Какъ это я попалъ сюда, да еще заснулъ! И какой сонъ приснился мнѣ! Вотъ чепуха-то!
На другой день, рано утромъ, когда письмоводитель еще лежалъ въ постели, въ дверь постучали и вошелъ сосѣдъ его, студентъ-богословъ.
— Одолжи мнѣ твои калоши!—сказалъ онъ.—Въ саду еще сыро, но солнышко такъ и сіяетъ,—пойти выкурить на воздухѣ трубочку!
Надѣвъ калоши, онъ живо сошелъ въ садъ, въ которомъ было одно грушевое и одно сливовое дерево, но даже и такой садикъ считается въ Копенгагенѣ[1] большою роскошью.
Богословъ ходилъ взадъ и впередъ по дорожкѣ; было всего шесть часовъ утра; съ улицы донесся звукъ почтоваго рога.
— О, путешествовать, путешествовать! Лучше этого нѣтъ ничего въ мірѣ!—промолвилъ онъ.—Это высшая, завѣтная цѣль моихъ стремленій! Удастся мнѣ достигнуть ее, и эта внутренняя тревога моего сердца и помысловъ уляжется. Но я такъ и рвусь вдаль! Дальше, дальше… видѣть чудную Швейцарію, Италію…
Да, хорошо, что калоши дѣйствовали немедленно, не то онъ забрался бы, пожалуй, черезчуръ далеко и для себя и для насъ! И вотъ онъ уже путешествовалъ по Швейцаріи, упрятанный въ диллижансъ вмѣстѣ съ восьмью другими пассажирами. У него болѣла голова, ныла спина, ноги затекли и распухли,
- ↑ Въ старой части города. Прим. перев.
— Нет, хочу быть человеком!
Письмоводителя охватил смертельный ужас, и он вылетел в форточку на улицу, летел, летел, наконец, устал и захотел отдохнуть.
Соседний дом показался ему знакомым; одно окно было открыто, он влетел в комнату — это была его собственная комната — и сел на стол.
— Нет, хочу быть человеком! — сказал он, бессознательно повторяя остроту попугая, и в ту же минуту стал опять письмоводителем, но, оказалось, что он сидит на столе!
— Господи помилуй! — сказал он. — Как это я попал сюда, да ещё заснул! И какой сон приснился мне! Вот чепуха-то!
На другой день, рано утром, когда письмоводитель ещё лежал в постели, в дверь постучали и вошёл сосед его, студент-богослов.
— Одолжи мне твои калоши! — сказал он. — В саду ещё сыро, но солнышко так и сияет, — пойти выкурить на воздухе трубочку!
Надев калоши, он живо сошёл в сад, в котором было одно грушевое и одно сливовое дерево, но даже и такой садик считается в Копенгагене[1] большою роскошью.
Богослов ходил взад и вперёд по дорожке; было всего шесть часов утра; с улицы донёсся звук почтового рога.
— О, путешествовать, путешествовать! Лучше этого нет ничего в мире! — промолвил он. — Это высшая, заветная цель моих стремлений! Удастся мне достигнуть её, и эта внутренняя тревога моего сердца и помыслов уляжется. Но я так и рвусь вдаль! Дальше, дальше… видеть чудную Швейцарию, Италию…
Да, хорошо, что калоши действовали немедленно, не то он забрался бы, пожалуй, чересчур далеко и для себя и для нас! И вот он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в дилижанс вместе с восьмью другими пассажирами. У него болела голова, ныла спина, ноги затекли и распухли,- ↑ В старой части города. Прим. перев.
