— Четверикъ денегъ за штуку! — сказалъ Николай.
— Да ты въ умѣ? — сказали они ему. — По твоему, мы отваливаемъ деньги четвериками?
— Шкуры! Шкуры! Кому надо шкуры! — кричалъ онъ опять и всѣмъ, кто спрашивалъ, почемъ у него шкуры, отвѣчалъ: — Четверикъ денегь штука!
— Онъ вздумалъ дурачить насъ! — сказали всѣ сапожники и кожевники, и вотъ, одни схватили свои ремни, другіе свои кожаные передники и принялись хлестать ими Николая.
— Шкуры! Шкуры! — передразнивали они его. — Вотъ мы зададимъ тебѣ шкуры! Вонъ изъ города!
И Николай давай Богъ ноги! Сроду еще его такъ не колотили!
— Ну, — сказалъ онъ, добравшись до дому: — поплатится же мнѣ за это Николка! Убью его до смерти!
А у Николки умерла старая бабушка; она не очень-то ладила съ нимъ, была злая и сварливая, но онъ все-таки очень жалѣлъ ее и положилъ на ночь въ свою теплую постель, — авось отогрѣется и оживетъ, — а самъ усѣлся въ углу, на стулѣ; ему не впервые было ночевать такъ.
Ночью дверь отворилась, и вошелъ Николай съ топоромъ въ рукахъ; онъ зналъ, гдѣ стоитъ постель Николки, прямо подошелъ къ ней и ударилъ мертвую бабушку по головѣ, думая, что это Николка.
— Вотъ тебѣ! Не будешь больше дурачить меня! — сказалъ Николай и пошелъ домой.
— Вотъ злодѣй! — сказалъ Николка. — Это онъ меня хотѣлъ убить! Хорошо, что бабушка-то была мертвая, а то бы ей не поздоровилось!
Потомъ онъ одѣлъ бабушку въ праздничное платье, попросилъ у сосѣда лошадь, запрегъ ее въ телѣжку, хорошенько усадилъ старуху на заднюю скамейку, чтобы она не свалилась, когда поѣдутъ, и покатилъ съ ней черезъ лѣсъ. Когда солнышко встало, они подъѣхали къ большому постоялому двору, тутъ Николка остановился и пошелъ спросить себѣ чего-нибудь закусить.
У хозяина постоялаго двора было много, много денегъ, и самъ онъ былъ человѣкъ очень добрый, но такой горячій, точно весь начиненъ перцемъ и табакомъ.
— Здравствуй! — сказалъ онъ Николкѣ. — Что это ты спозаранку расфрантился сегодня?
