попрежнему вѣрно, было иельзя. Вотъ такъ горе! Только разъ въ годъ, да и то едва-едва, позволили заводить птицу. Но капельмейстеръ произнесъ краткую, зато полную мудреныхъ словъ, рѣчь, въ которой доказывалъ, что птица ничуть не сдѣлалась хуже. Ну, значитъ такъ оно и было.
Прошло еще пять лѣтъ, и страну постигло большое горе: всѣ такъ любили императора, а онъ былъ, какъ говорили, при смерти. Провозгласили уже новаго императора, но народъ толпился на улицѣ и спрашивалъ перваго приближеннаго императора о здоровьи своего стараго повелителя.
— Пф!—отвѣчалъ приближенный и покачивалъ головой.
Блѣдный, похолодѣвшій лежалъ императоръ на своемъ великолѣпномъ ложѣ; всѣ придворные считали его умершимъ и каждый спѣшилъ поклониться новому императору. Лакеи бѣгали взадъ и впередъ, перебрасываясь новостями, а горничныя проводили пріятные часы въ болтовнѣ за чашкой кофе. По всѣмъ заламъ и корридорамъ были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шаговъ, и во дворцѣ стояла мертвая тишина. Но императоръ еще не умеръ, хотя и лежалъ на своемъ великолѣпномъ ложѣ, подъ бархатнымъ балдахиномъ съ золотыми кистями, совсѣмъ недвижнымъ и мертвенно-блѣднымъ. Сквозь раскрытое окно глядѣлъ на императора и искусственнаго соловья ясный мѣсяцъ.
Бѣдный императоръ почти не могъ вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидитъ у него на груди. Онъ пріоткрылъ глаза и увидѣлъ, что на груди у него сидѣла смерть. Она надѣла на себя корону императора, забрала въ одну руку его золотую саблю, а въ другую богатое знамя. Кругомъ, изъ складокъ бархатнаго балдахина, выглядывали какія-то странныя головы: однѣ гадкія и злыя, другія добрыя и милыя на видъ. То были злыя и добрыя дѣла императора, смотрѣвшія на него въ то время, какъ смерть сидѣла у него на груди.
— Помнишь это?—шептали головы одна за другой.—Помнишь это?—и разсказывали ему такъ много, что на лбу у него выступалъ холодный потъ.
— Я и не зналъ объ этомъ!—говорилъ императоръ.—Музыку сюда, музыку! Большіе китайскіе барабаны! Я не хочу слышать ихъ рѣчей!
Но онѣ все продолжали, а смерть, какъ китаецъ, кивала на ихъ рѣчи головой.
по-прежнему верно, было нельзя. Вот так горе! Только раз в год, да и то едва-едва, позволили заводить птицу. Но капельмейстер произнёс краткую, зато полную мудрёных слов, речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сделалась хуже. Ну, значит так оно и было.
Прошло ещё пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он был, как говорили, при смерти. Провозгласили уже нового императора, но народ толпился на улице и спрашивал первого приближённого императора о здоровье своего старого повелителя.
— Пф! — отвечал приближённый и покачивал головой.
Бледный, похолодевший лежал император на своём великолепном ложе; все придворные считали его умершим и каждый спешил поклониться новому императору. Лакеи бегали взад и вперёд, перебрасываясь новостями, а горничные проводили приятные часы в болтовне за чашкой кофе. По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мёртвая тишина. Но император ещё не умер, хотя и лежал на своём великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижным и мертвенно-бледным. Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья ясный месяц.
Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидела смерть. Она надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую богатое знамя. Кругом, из складок бархатного балдахина, выглядывали какие-то странные головы: одни гадкие и злые, другие добрые и милые на вид. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него в то время, как смерть сидела у него на груди.
— Помнишь это? — шептали головы одна за другой. — Помнишь это? — и рассказывали ему так много, что на лбу у него выступал холодный пот.
— Я и не знал об этом! — говорил император. — Музыку сюда, музыку! Большие китайские барабаны! Я не хочу слышать их речей!
Но они всё продолжали, а смерть, как китаец, кивала на их речи головой.