кладетъ на доску, но доска взлетаетъ кверху, собаченка падаетъ, тяфкаетъ и сердится. Дѣти поддразниваютъ ее, пузыри лопаются… Качающаяся доска, разлетающаяся по воздуху пѣна—вотъ моя пѣсенка!
— Она, можетъ быть, и хороша, да ты говоришь все это такимъ печальнымъ тономъ! И опять ни слова о Каѣ! Что скажутъ гіацинты?
— Жили-были три стройныя, воздушныя красавицы-сестрицы. На одной платье было красное, на другой голубое, на третьей совсѣмъ бѣлое. Рука объ руку танцовали онѣ при ясномъ лунномъ свѣтѣ у тихаго озера. То не были эльфы, но настоящія дѣвушки. Въ воздухѣ разлился сладкій ароматъ, и дѣвушки скрылись въ лѣсу. Вотъ ароматъ сталъ еще сильнѣе, еще слаще—изъ чащи лѣса выплыли три гроба; въ нихъ лежали красавицы-сестрицы, а вокругъ нихъ порхали, словно живые огоньки, свѣтящіеся жучки. Спятъ-ли дѣвушки, или умерли? Ароматъ цвѣтовъ говоритъ, что умерли. Вечерній колоколъ звонитъ по усопшимъ!
— Вы навели на меня грусть!—сказала Герда.—Ваши колокольчики тоже пахнутъ такъ сильно!.. Теперь у меня изъ головы не идутъ умершія дѣвушки! Ахъ, неужели и Кай умеръ? Но розы были подъ землей и говорятъ, что его нѣтъ тамъ!
— Дингъ-дангъ!—зазвенѣли колокольчики гіацинтовъ.—Мы звонимъ не надъ Каемъ! Мы и не знаемъ его! Мы звонимъ свою собственную пѣсенку; другой мы не знаемъ!
И Герда пошла къ золотому одуванчику, сіявшему въ блестящей, зеленой травѣ.
— Ты, маленькое, ясное солнышко!—сказала ему Герда.—Скажи, не знаешь-ли ты, гдѣ мнѣ искать моего названнаго братца?
Одуванчикъ засіялъ еще ярче и взглянулъ на дѣвочку. Какую же пѣсенку спѣлъ онъ ей? Увы! и въ этой пѣсенкѣ ни слова не говорилось о Каѣ!
— Ранняя весна; на маленькій дворикъ привѣтливо свѣтитъ ясное Божье солнышко. Ласточки вьются возлѣ бѣлой стѣны, примыкающей ко двору сосѣдей. Изъ зеленой травки выглядываютъ первые желтенькіе цвѣточки, сверкающіе на солнышкѣ, словно золотые. На дворъ вышла посидѣть старушка-бабушка; вотъ пришла изъ гостей ея внучка, бѣдная служанка, и крѣпко цѣлуетъ старушку. Поцѣлуй дѣвушки дороже золота, —
кладёт на доску, но доска взлетает кверху, собачонка падает, тяфкает и сердится. Дети поддразнивают её, пузыри лопаются… Качающаяся доска, разлетающаяся по воздуху пена — вот моя песенка!
— Она, может быть, и хороша, да ты говоришь всё это таким печальным тоном! И опять ни слова о Кае! Что скажут гиацинты?
— Жили-были три стройные, воздушные красавицы-сестрицы. На одной платье было красное, на другой голубое, на третьей совсем белое. Рука об руку танцевали они при ясном лунном свете у тихого озера. То не были эльфы, но настоящие девушки. В воздухе разлился сладкий аромат, и девушки скрылись в лесу. Вот аромат стал ещё сильнее, ещё слаще — из чащи леса выплыли три гроба; в них лежали красавицы-сестрицы, а вокруг них порхали, словно живые огоньки, светящиеся жучки. Спят ли девушки, или умерли? Аромат цветов говорит, что умерли. Вечерний колокол звонит по усопшим!
— Вы навели на меня грусть! — сказала Герда. — Ваши колокольчики тоже пахнут так сильно!.. Теперь у меня из головы не идут умершие девушки! Ах, неужели и Кай умер? Но розы были под землёй и говорят, что его нет там!
— Динг-данг! — зазвенели колокольчики гиацинтов. — Мы звони́м не над Каем! Мы и не знаем его! Мы звоним свою собственную песенку; другой мы не знаем!
И Герда пошла к золотому одуванчику, сиявшему в блестящей, зелёной траве.
— Ты, маленькое, ясное солнышко! — сказала ему Герда. — Скажи, не знаешь ли ты, где мне искать моего названного братца?
Одуванчик засиял ещё ярче и взглянул на девочку. Какую же песенку спел он ей? Увы! и в этой песенке ни слова не говорилось о Кае!
— Ранняя весна; на маленький дворик приветливо светит ясное Божье солнышко. Ласточки вьются возле белой стены, примыкающей ко двору соседей. Из зелёной травки выглядывают первые жёлтенькие цветочки, сверкающие на солнышке, словно золотые. На двор вышла посидеть старушка-бабушка; вот пришла из гостей её внучка, бедная служанка, и крепко целует старушку. Поцелуй девушки дороже золота, —