— Противъ морской болѣзни хорошо имѣть стальной желудокъ и притомъ всегда помнить, что ты—нѣчто повыше простого смертнаго! Теперь я совсѣмъ оправилась. Чѣмъ тоньше, деликатнѣе созданъ, тѣмъ больше можешь перенести!
— Кракъ!—сказала яичная скорлупа: ее переѣхала ломовая телѣга.
— Ухъ, какъ давитъ!—завопила штопальная игла.—Теперь ужъ я схвачу морскую болѣзнь! Не выдержу! Не выдержу!
Но она выдержала, хотя ее и переѣхала ломовая телѣга; она лежала на мостовой въ растяжку, и—пусть себѣ лежитъ!
— Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок и притом всегда помнить, что ты — нечто повыше простого смертного! Теперь я совсем оправилась. Чем тоньше, деликатнее создан, тем больше можешь перенести!
— Крак! — сказала яичная скорлупа: её переехала ломовая телега.
— Ух, как давит! — завопила штопальная игла. — Теперь уж я схвачу морскую болезнь! Не выдержу! Не выдержу!
Но она выдержала, хотя её и переехала ломовая телега; она лежала на мостовой врастяжку, и — пусть себе лежит!
По вечерамъ, на закатѣ солнца, когда вечернія облака блестѣли между трубами домовъ, точно золотыя, въ узкихъ улицахъ большого города слышенъ былъ по временамъ какой-то удивительный звонъ,—казалось, звонили въ большой церковный колоколъ. Звонъ прорывался сквозь уличный шумъ и грохотъ экипажей всего на минуту,—все это, вѣдь, страшно заглушаетъ—и люди, услышавъ его, говорили:
— Ну, вотъ, звонитъ вечерній колоколъ! Значитъ, солнышко садится!
За городомъ, гдѣ домики расположены порѣже и окружены садами и небольшими полями, вечернее небо смотрѣло еще красивѣе, а колоколъ звучалъ куда громче, явственнѣе.
Казалось, что это звонятъ на колокольнѣ церкви, схоронившейся гдѣ-то въ самой глубинѣ тихаго, душистаго лѣса. Люди невольно устремляли туда свои взоры, и душой ихъ овладѣвало тихое, торжественное настроеніе.
Время шло, и люди стали поговаривать:
— Развѣ въ чащѣ лѣса есть церковь? А, вѣдь, звонъ этотъ такъ гармониченъ, что слѣдовало бы отправиться въ лѣсъ послушать его вблизи!
И вотъ, богатые люди потянулись туда въ экипажахъ, бѣдные пѣшкомъ; но дорогѣ, казалось, не было конца и, достигнувъ до опушки лѣса, всѣ дѣлали привалъ въ тѣни росшихъ тутъ ивъ и воображали себя въ настоящемъ лѣсу. Сюда же понаѣхали изъ города кондитеры и разбили здѣсь свои палатки; одинъ
По вечерам, на закате солнца, когда вечерние облака блестели между трубами домов, точно золотые, в узких улицах большого города слышен был по временам какой-то удивительный звон, — казалось, звонили в большой церковный колокол. Звон прорывался сквозь уличный шум и грохот экипажей всего на минуту, — всё это, ведь, страшно заглушает — и люди, услышав его, говорили:
— Ну, вот, звонит вечерний колокол! Значит, солнышко садится!
За городом, где домики расположены пореже и окружены садами и небольшими полями, вечернее небо смотрело ещё красивее, а колокол звучал куда громче, явственнее.
Казалось, что это звонят на колокольне церкви, схоронившейся где-то в самой глубине тихого, душистого леса. Люди невольно устремляли туда свои взоры, и душой их овладевало тихое, торжественное настроение.
Время шло, и люди стали поговаривать:
— Разве в чаще леса есть церковь? А, ведь, звон этот так гармоничен, что следовало бы отправиться в лес послушать его вблизи!
И вот, богатые люди потянулись туда в экипажах, бедные пешком; но дороге, казалось, не было конца и, достигнув до опушки леса, все делали привал в тени росших тут ив и воображали себя в настоящем лесу. Сюда же понаехали из города кондитеры и разбили здесь свои палатки; один
