пришлось бѣжать за нею въ догонку, взять ее на руки и посадить въ карету. Каренъ сѣла, а ноги ея все продолжали приплясывать, такъ что доброй старой барынѣ досталось не мало пинковъ. Пришлось, наконецъ, снять башмаки, и ноги успокоились.
Пріѣхали домой; Каренъ поставила башмаки въ шкафъ, но не могла не любоваться на нихъ.
Старая барыня захворала, и сказали, что она не проживетъ долго. За ней надо было ходить, а кого же это дѣло касалось ближе, чѣмъ Каренъ. Но въ городѣ давался большой балъ, и Каренъ пригласили. Она посмотрѣла на старую барыню, которой все равно было не жить, посмотрѣла на красные башмаки—развѣ это грѣхъ?—потомъ надѣла ихъ—и это, вѣдь, не бѣда—а потомъ… отправилась на балъ и пошла танцовать.
Но вотъ она хочетъ повернуть вправо—ноги несутъ ее влѣво, хочетъ сдѣлать кругъ по залѣ—ноги несутъ ее вонъ изъ залы, внизъ по лѣстницѣ, на улицу и за-городъ. Такъ доплясала она вплоть до темнаго лѣса.
Что-то засвѣтилось между верхушками деревьевъ. Каренъ подумала, что это мѣсяцъ, такъ какъ виднѣлось что-то похожее на лицо, но это было лицо стараго солдата съ рыжею бородой. Онъ кивнулъ ей и сказалъ:
— Ишь, какіе славные бальные башмачки!
Она испугалась, хотѣла сбросить съ себя башмаки, но они сидѣли крѣпко; она только изорвала въ клочья чулки; башмаки точно приросли къ ногамъ, и ей пришлось плясать, плясать по полямъ и лугамъ, въ дождь и въ солнечную погоду, и ночь, и день. Ужаснѣе всего было ночью!
Вотъ она очутилась на кладбищѣ; но всѣ мертвые спокойно спали въ своихъ могилахъ. У мертвыхъ найдется дѣло получше, чѣмъ пляска. Она хотѣла присѣсть на одной бѣдной могилѣ, поросшей дикою рябинкой, но не тутъ-то было! Ни отдыха, ни покоя! Она все плясала и плясала… Вотъ въ открытыхъ дверяхъ церкви стоитъ ангелъ въ длинномъ бѣломъ одѣяніи; за плечами у него были большія, спускавшіяся до самой земли, крылья. Лицо ангела было строго и серьезно, въ рукѣ онъ держалъ широкій блестящій мечъ.
— Ты будешь плясать!—сказалъ онъ.—Плясать, въ своихъ красныхъ башмакахъ, пока не поблѣднѣешь, не похоло-
пришлось бежать за нею вдогонку, взять её на руки и посадить в карету. Карен села, а ноги её всё продолжали приплясывать, так что доброй старой барыне досталось немало пинков. Пришлось, наконец, снять башмаки, и ноги успокоились.
Приехали домой; Карен поставила башмаки в шкаф, но не могла не любоваться на них.
Старая барыня захворала, и сказали, что она не проживёт долго. За ней надо было ходить, а кого же это дело касалось ближе, чем Карен. Но в городе давался большой бал, и Карен пригласили. Она посмотрела на старую барыню, которой всё равно было не жить, посмотрела на красные башмаки — разве это грех? — потом надела их — и это, ведь, не беда — а потом… отправилась на бал и пошла танцевать.
Но вот она хочет повернуть вправо — ноги несут её влево, хочет сделать круг по зале — ноги несут её вон из залы, вниз по лестнице, на улицу и за город. Так доплясала она вплоть до тёмного леса.
Что-то засветилось между верхушками деревьев. Карен подумала, что это месяц, так как виднелось что-то похожее на лицо, но это было лицо старого солдата с рыжею бородой. Он кивнул ей и сказал:
— Ишь, какие славные бальные башмачки!
Она испугалась, хотела сбросить с себя башмаки, но они сидели крепко; она только изорвала в клочья чулки; башмаки точно приросли к ногам, и ей пришлось плясать, плясать по полям и лугам, в дождь и в солнечную погоду, и ночь, и день. Ужаснее всего было ночью!
Вот она очутилась на кладбище; но все мёртвые спокойно спали в своих могилах. У мёртвых найдётся дело получше, чем пляска. Она хотела присесть на одной бедной могиле, поросшей дикою рябинкой, но не тут-то было! Ни отдыха, ни покоя! Она всё плясала и плясала… Вот в открытых дверях церкви стоит ангел в длинном белом одеянии; за плечами у него были большие, спускавшиеся до самой земли, крылья. Лицо ангела было строго и серьезно, в руке он держал широкий блестящий меч.
— Ты будешь плясать! — сказал он. — Плясать, в своих красных башмаках, пока не побледнеешь, не похоло-