И онъ затянулъ пѣсенку о своей печальной долѣ. Изъ его-то пѣсни мы и взяли эту исторію. Впрочемъ, она, пожалуй, и выдумана, хоть и напечатана.
И он затянул песенку о своей печальной доле. Из его-то песни мы и взяли эту историю. Впрочем, она, пожалуй, и выдумана, хоть и напечатана.
Видали-ли вы когда-нибудь старинный-старинный шкафъ, почернѣвшій отъ времени и весь изукрашенный рѣзьбою въ видѣ разныхъ завитушекъ, цвѣтовъ и листьевъ? Такой вотъ точно шкафъ—наслѣдство послѣ прабабушки—и стоялъ въ комнатѣ. Онъ былъ весь покрытъ рѣзьбой—розами, тюльпанами и самыми причудливыми завитушками. Между ними высовывались маленькія оленьи головы съ вѣтвистыми рогами, а по самой серединѣ былъ вырѣзанъ цѣлый человѣчекъ. На него невозможно было глядѣть безъ смѣха, да и самъ онъ преуморительно скалилъ зубы,—такую гримасу ужъ никакъ не назовешь улыбкою! У него были козлиныя ноги, маленькіе рожки на лбу и длинная борода. Дѣти звали его „оберъ-унтеръ-генералъ-комиссаръ-сержантъ Козлоногъ“! Трудно и выговорить такое имя, и немногіе-то удостаиваются подобнаго титула, зато и вырѣзать такую фигуру стоило немалаго труда. Ну, да все-таки вырѣзали! Онъ вѣчно глядѣлъ на подзеркальный столикъ, гдѣ стояла прелестная фарфоровая пастушка. Башмачки на ней были вызолоченные, платьице слегка приподнято и подколото алой розой, на головкѣ красовалась золотая шляпа, а въ рукахъ пастушій посохъ. Ну, просто прелесть! Рядомъ съ нею стоялъ трубочистикъ, черный какъ уголь, но, впрочемъ, тоже изъ фарфора и самъ по себѣ такой же чистенькій и миленькій, какъ всякая фарфоровая статуетка; онъ, вѣдь, только представлялъ трубочиста, и мастеръ точно также могъ бы сдѣлать изъ него принца,—все равно!
Онъ премило держалъ въ рукахъ свою лѣстницу; личико у него было бѣлое, а щеки розовыя, какъ у барышни, и это было немножко неправильно, слѣдовало бы ему быть почернѣе. Онъ стоялъ рядомъ съ пастушкой; такъ ихъ поставили, такъ они и стояли; стояли, стояли, да и обручились: они были отличною парочкой, оба молоды, оба изъ одинаковаго фарфора, и оба одинаково хрупки.
Тутъ же стояла и еще одна кукла, въ три раза больше ихъ. Это былъ старый китаецъ съ кивающею головой. Онъ былъ
Видали ли вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф, почерневший от времени и весь изукрашенный резьбою в виде разных завитушек, цветов и листьев? Такой вот точно шкаф — наследство после прабабушки — и стоял в комнате. Он был весь покрыт резьбой — розами, тюльпанами и самыми причудливыми завитушками. Между ними высовывались маленькие оленьи головы с ветвистыми рогами, а по самой середине был вырезан целый человечек. На него невозможно было глядеть без смеха, да и сам он преуморительно скалил зубы, — такую гримасу уж никак не назовешь улыбкою! У него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная борода. Дети звали его «обер-унтер-генерал-комиссар-сержант Козлоног»! Трудно и выговорить такое имя, и немногие-то удостаиваются подобного титула, зато и вы́резать такую фигуру стоило немалого труда. Ну, да всё-таки вырезали! Он вечно глядел на подзеркальный столик, где стояла прелестная фарфоровая пастушка. Башмачки на ней были вызолоченные, платьице слегка приподнято и подколото алой розой, на головке красовалась золотая шляпа, а в руках пастуший посох. Ну, просто прелесть! Рядом с нею стоял трубочистик, чёрный как уголь, но, впрочем, тоже из фарфора и сам по себе такой же чистенький и миленький, как всякая фарфоровая статуэтка; он, ведь, только представлял трубочиста, и мастер точно также мог бы сделать из него принца, — всё равно!
Он премило держал в руках свою лестницу; личико у него было белое, а щёки розовые, как у барышни, и это было немножко неправильно, следовало бы ему быть почернее. Он стоял рядом с пастушкой; так их поставили, так они и стояли; стояли, стояли, да и обручились: они были отличною парочкой, оба молоды, оба из одинакового фарфора, и оба одинаково хрупки.
Тут же стояла и ещё одна кукла, в три раза больше их. Это был старый китаец с кивающею головой. Он был
