Тутъ лежали три-четыре неполныя колоды картъ и кукольный театръ; онъ былъ кое-какъ уставленъ и на сценѣ шло представленіе. Всѣ дамы: и бубновыя, и червонныя, и трефовыя, и пиковыя сидѣли въ первомъ ряду и обмахивались своими тюльпанами. Позади ихъ стояли валеты и старались показать, что они о двухъ головахъ—какъ и всѣ карты. Въ пьесѣ изображались страданія влюбленной парочки, которую разлучали. Пастушка заплакала: это была, вѣдь, точь-въ-точь ихъ собственная исторія.
— Нѣтъ, я не вынесу!—сказала она трубочисту.—Уйдемъ отсюда!
Но очутившись опять на полу, они увидали, что старый китаецъ проснулся и весь качался изъ стороны въ сторону,—внутри его катался свинцовый шарикъ.
— Ай, старый китаецъ идетъ къ намъ!—закричала пастушка и въ отчаяніи упала на свои тонкія фарфоровыя колѣнки.
— Стой, мнѣ пришла въ голову мысль!—сказалъ трубочистъ.—Видишь вонъ тамъ, въ углу, большую вазу съ сушеными душистыми травами и цвѣтами? Влѣземъ въ нее! Тамъ мы будемъ лежать на розахъ и лавандѣ, а если китаецъ подойдетъ къ намъ, засыплемъ ему глаза солью.
— Нѣтъ, это не годится!—сказала она.—Я знаю, что старый китаецъ и ваза были когда-то помолвлены, а въ такихъ случаяхъ всегда, вѣдь, сохраняются добрыя отношенія! Нѣтъ, намъ остается только пуститься по бѣлу-свѣту, куда глаза глядятъ!
— А хватитъ-ли у тебя мужества идти за мною всюду?—спросилъ трубочистъ.—Подумала-ли ты, какъ великъ свѣтъ? Подумала-ли о томъ, что намъ уже нельзя будетъ вернуться назадъ?
— Да, да!—отвѣчала она.
Трубочистъ пристально посмотрѣлъ на нее и сказалъ:
— Моя дорога идетъ черезъ дымовую трубу! Хватитъ-ли у тебя мужества вскарабкаться со мной въ печку и пробраться по колѣнчатымъ переходамъ трубы? Тамъ-то ужъ я знаю, что мнѣ дѣлать! Мы заберемся такъ высоко, что насъ не достанутъ! Въ самомъ же верху есть дыра, черезъ нее можно выбраться на бѣлый свѣтъ!
И онъ повелъ ее къ печкѣ.
— Какъ тутъ черно!—сказала она, но все-таки полѣзла за нимъ въ печку и въ трубу, гдѣ было темно, какъ ночью.
— Ну, вотъ мы и въ трубѣ!—сказалъ онъ.—Смотри, смотри! Прямо надъ нами сіяетъ чудесная звѣздочка!
Тут лежали три-четыре неполные колоды карт и кукольный театр; он был кое-как уставлен и на сцене шло представление. Все дамы: и бубновые, и червонные, и трефовые, и пиковые сидели в первом ряду и обмахивались своими тюльпанами. Позади их стояли валеты и старались показать, что они о двух головах — как и все карты. В пьесе изображались страдания влюблённой парочки, которую разлучали. Пастушка заплакала: это была, ведь, точь-в-точь их собственная история.
— Нет, я не вынесу! — сказала она трубочисту. — Уйдём отсюда!
Но очутившись опять на полу, они увидали, что старый китаец проснулся и весь качался из стороны в сторону, — внутри его катался свинцовый шарик.
— Ай, старый китаец идёт к нам! — закричала пастушка и в отчаянии упала на свои тонкие фарфоровые коленки.
— Стой, мне пришла в голову мысль! — сказал трубочист. — Видишь вон там, в углу, большую вазу с сушёными душистыми травами и цветами? Влезем в неё! Там мы будем лежать на розах и лаванде, а если китаец подойдёт к нам, засыплем ему глаза солью.
— Нет, это не годится! — сказала она. — Я знаю, что старый китаец и ваза были когда-то помолвлены, а в таких случаях всегда, ведь, сохраняются добрые отношения! Нет, нам остаётся только пуститься по белу свету, куда глаза глядят!
— А хватит ли у тебя мужества идти за мною всюду? — спросил трубочист. — Подумала ли ты, как велик свет? Подумала ли о том, что нам уже нельзя будет вернуться назад?
— Да, да! — отвечала она.
Трубочист пристально посмотрел на неё и сказал:
— Моя дорога идёт через дымовую трубу! Хватит ли у тебя мужества вскарабкаться со мной в печку и пробраться по коленчатым переходам трубы? Там-то уж я знаю, что мне делать! Мы заберёмся так высоко, что нас не достанут! В самом же верху есть дыра, через неё можно выбраться на белый свет!
И он повёл её к печке.
— Как тут черно́! — сказала она, но всё-таки полезла за ним в печку и в трубу, где было темно, как ночью.
— Ну, вот мы и в трубе! — сказал он. — Смотри, смотри! Прямо над нами сияет чудесная звёздочка!