проржавѣть и разсыпаться впрахъ, когда пожелаетъ, онъ не сдѣлалъ этого, попалъ въ плавильную печь и превратился въ чудеснѣйшій желѣзный подсвѣчникъ въ видѣ ангела. Ангелъ держалъ въ одной рукѣ букетъ, и въ этотъ-то букетъ вставили восковую свѣчку, а самъ подсвѣчникъ занялъ мѣсто на зеленомъ сукнѣ письменнаго стола. Комната была очень уютна; всѣ полки были уставлены книгами, а стѣны увѣшаны роскошными картинами. Здѣсь жилъ поэтъ, и все, о чемъ онъ думалъ и писалъ, развертывалось передъ нимъ, какъ въ панорамѣ. Комната становилась то дремучимъ лѣсомъ, освѣщеннымъ солнцемъ, то лугами, гдѣ расхаживалъ аистъ, то палубой корабля, плывущаго по бурному морю…
— Ахъ, какія во мнѣ способности!—сказалъ старый фонарь, очнувшись отъ грезъ.—Право, мнѣ даже хочется попасть въ переплавку! Впрочемъ, нѣтъ! Пока живы старички—не надо! Они любятъ меня, каковъ я есть! Я имъ замѣняю ребенка. Они чистили меня, давали мнѣ ворвани, и мнѣ здѣсь живется не хуже, чѣмъ самому „конгрессу“—а это, вѣдь, нѣчто очень важное!
И съ тѣхъ поръ фонарь обрѣлъ внутреннее спокойствіе; да старый, честный фонарь и заслуживалъ этого.
проржаветь и рассыпаться в прах, когда пожелает, он не сделал этого, попал в плавильную печь и превратился в чудеснейший железный подсвечник в виде ангела. Ангел держал в одной руке букет, и в этот-то букет вставили восковую свечку, а сам подсвечник занял место на зелёном сукне письменного стола. Комната была очень уютна; все полки были уставлены книгами, а стены увешаны роскошными картинами. Здесь жил поэт, и всё, о чём он думал и писал, развертывалось перед ним, как в панораме. Комната становилась то дремучим лесом, освещённым солнцем, то лугами, где расхаживал аист, то палубой корабля, плывущего по бурному морю…
— Ах, какие во мне способности! — сказал старый фонарь, очнувшись от грёз. — Право, мне даже хочется попасть в переплавку! Впрочем, нет! Пока живы старички — не надо! Они любят меня, каков я есть! Я им заменяю ребёнка. Они чистили меня, давали мне ворвани, и мне здесь живётся не хуже, чем самому «конгрессу» — а это, ведь, нечто очень важное!
И с тех пор фонарь обрёл внутреннее спокойствие; да старый, честный фонарь и заслуживал этого.
Право, можно было подумать, что въ пруду что-то случилось, а на самомъ-то дѣлѣ ровно ничего! Но всѣ утки, какъ тѣ, что преспокойно дремали на водѣ, такъ и тѣ, что опрокидывались на головы, хвостами кверху—онѣ, вѣдь, и это умѣютъ—вдругъ заспѣшили на берегъ; на влажной глинѣ отпечатались слѣды ихъ лапокъ, и вдали долго-долго еще слышалось ихъ кряканье. Вода тоже взволновалась, а всего за минуту передъ тѣмъ она стояла недвижно, отражая въ себѣ, какъ въ зеркалѣ, каждое деревцо, каждый кустикъ, старый крестьянскій домикъ съ слуховыми оконцами и ласточкинымъ гнѣздомъ и большой розовый кустъ, въ полномъ цвѣту, росшій надъ водой у самой стѣны домика. Но все это стояло въ водѣ кверху ногами, какъ перевернутая картина. Когда же вода взволновалась, одно набѣжало на другое, и вся картина пропала. На водѣ тихо колыхались два перышка, оброненныхъ
Право, можно было подумать, что в пруду что-то случилось, а на самом-то деле ровно ничего! Но все утки, как те, что преспокойно дремали на воде, так и те, что опрокидывались на головы, хвостами кверху — они, ведь, и это умеют — вдруг заспешили на берег; на влажной глине отпечатались следы их лапок, и вдали долго-долго ещё слышалось их кряканье. Вода тоже взволновалась, а всего за минуту перед тем она стояла недвижно, отражая в себе, как в зеркале, каждое деревцо, каждый кустик, старый крестьянский домик со слуховыми оконцами и ласточкиным гнездом и большой розовый куст, в полном цвету, росший над водой у самой стены домика. Но всё это стояло в воде кверху ногами, как перевёрнутая картина. Когда же вода взволновалась, одно набежало на другое, и вся картина пропала. На воде тихо колыхались два пёрышка, обронённых
