Но крошка-домовой уже не сидѣлъ, какъ бывало прежде, спокойно на своемъ мѣстѣ, прислушиваясь ко всей этой премудрости; едва только въ коморкѣ у студента показывался свѣтъ, домового неудержимо влекло туда, словно лучи этого свѣта были якорными канатами, а самъ онъ якоремъ. Онъ глядѣлъ въ замочную скважину, и его охватывало такое же чувство, какое испытываемъ мы при видѣ величавой картины взволнованнаго моря въ часъ, когда надъ нимъ пролетаетъ ангелъ бури. И домовой не могъ удержаться отъ слезъ; онъ и самъ не зналъ, почему плачетъ, слезы лились сами собою, а самому ему было и сладко, и больно. Вотъ бы посидѣть вмѣстѣ со студентомъ подъ самымъ деревомъ! Но чему не бывать, тому и не бывать—домовой радъ былъ и замочной скважинѣ. И онъ простаивалъ цѣлые часы въ холодномъ корридорѣ, даже когда наступила осень. Изъ слухового окна дуло, стоялъ страшный холодъ, но крошка-домовой не чувствовалъ ничего, пока свѣтъ не погасалъ и чудное пѣніе не замирало окончательно. У! какъ онъ дрожалъ потомъ и торопился пробраться въ свой уютный и теплый уголокъ въ лавкѣ. Зато, когда дѣло доходило до рождественской каши съ масломъ, то на первомъ планѣ былъ ужъ лавочникъ.
Но вотъ, разъ ночью домовой проснулся отъ страшнаго грохота; въ ставни барабанили съ улицы кулаками, ночной сторожъ давалъ свистки; гдѣ-то загорѣлось, и вся улица была какъ въ огнѣ. Гдѣ же былъ пожаръ, въ самомъ-ли домѣ или у сосѣдей? Вотъ ужасъ! Лавочница такъ растерялась, что выхватила изъ ушей свои золотыя сережки и сунула ихъ въ карманъ, чтобы хоть что-нибудь спасти; лавочникъ кинулся къ своимъ процентнымъ бумагамъ, а служанка къ своей шелковой мантильѣ,[1]—франтиха была!—словомъ каждый старался спасти, что получше. И вотъ, крошка-домовой въ два прыжка очутился на верху чердачной лѣстницы и шмыгнулъ въ коморку студента, который преспокойно смотрѣлъ на пожаръ въ открытое окно,—горѣло у сосѣдей. Крошка-домовой схватилъ со стола дивную книгу, сунулъ ее въ свой красный колпачекъ и прижалъ его обѣими руками къ груди: лучшее сокровище дома было спасено! Потомъ онъ взобрался на самую крышу, на верхушку трубы, и сидѣлъ тамъ, освѣщенный яркимъ заревомъ пожара, крѣпко держа обѣими руками красный колпачекъ съ сокровищемъ. Теперь онъ узналъ, чему
Но крошка-домовой уже не сидел, как бывало прежде, спокойно на своём месте, прислушиваясь ко всей этой премудрости; едва только в каморке у студента показывался свет, домового неудержимо влекло туда, словно лучи этого света были якорными канатами, а сам он якорем. Он глядел в замочную скважину, и его охватывало такое же чувство, какое испытываем мы при виде величавой картины взволнованного моря в час, когда над ним пролетает ангел бури. И домовой не мог удержаться от слёз; он и сам не знал, почему плачет, слёзы лились сами собою, а самому ему было и сладко, и больно. Вот бы посидеть вместе со студентом под самым деревом! Но чему не бывать, тому и не бывать — домовой рад был и замочной скважине. И он простаивал целые часы в холодном коридоре, даже когда наступила осень. Из слухового окна дуло, стоял страшный холод, но крошка-домовой не чувствовал ничего, пока свет не погасал и чудное пение не замирало окончательно. У! как он дрожал потом и торопился пробраться в свой уютный и тёплый уголок в лавке. Зато, когда дело доходило до рождественской каши с маслом, то на первом плане был уж лавочник.
Но вот, раз ночью домовой проснулся от страшного грохота; в ставни барабанили с улицы кулаками, ночной сторож давал свистки; где-то загорелось, и вся улица была как в огне. Где же был пожар, в само́м ли доме или у соседей? Вот ужас! Лавочница так растерялась, что выхватила из ушей свои золотые серёжки и сунула их в карман, чтобы хоть что-нибудь спасти; лавочник кинулся к своим процентным бумагам, а служанка к своей шёлковой мантилье,[1] — франтиха была! — словом каждый старался спасти, что получше. И вот, крошка-домовой в два прыжка очутился на верху чердачной лестницы и шмыгнул в каморку студента, который преспокойно смотрел на пожар в открытое окно, — горело у соседей. Крошка-домовой схватил со стола дивную книгу, сунул её в свой красный колпачок и прижал его обеими руками к груди: лучшее сокровище дома было спасено! Потом он взобрался на самую крышу, на верхушку трубы, и сидел там, освещённый ярким заревом пожара, крепко держа обеими руками красный колпачок с сокровищем. Теперь он узнал, чему
