Старые приказчики не часто видѣлись другъ съ другомъ, каждый больше держался въ своемъ уголкѣ. Запирались лавочки рано, и домишки сразу погружались въ мракъ; лишь изъ крошечнаго рогового окошечка чердачной коморки, ютившейся подъ самою крышей, чуть свѣтился огонекъ; старичокъ-обитатель коморки чаще всего сидѣлъ въ это время на своей постели, съ нѣмецкимъ молитвенникомъ въ рукахъ и напѣвалъ вечерній псаломъ, или же далеко за полночь хлопоталъ по хозяйству, прибирая то одно, то другое. Не сладко-то жилось ему: чужой всѣмъ, на чужбинѣ—что ужъ за житье! Никому до него нѣтъ дѣла, развѣ станетъ кому поперекъ дороги!
Улица въ глухую, темную, ненастную ночь смотрѣла такою пустынною, мрачною; на всю улицу приходился одинъ фонарь, да и тотъ висѣлъ въ самомъ концѣ ея, передъ нарисованнымъ на стѣнѣ образомъ Божьей Матери. Слышался лишь плескъ воды, сбѣгавшей по деревянной обшивкѣ набережной,—другой конецъ улицы выходилъ на каналъ. Такимъ вечерамъ и конца не бываетъ, если не займешься чѣмъ-нибудь. А чѣмъ заняться старому холостяку? Развертывать и завертывать товары, свертывать „фунтики“, чистить вѣсы не приходится, вѣдь, каждый день; надо, значитъ, заняться чѣмъ-нибудь другимъ. Старый Антонъ и находилъ себѣ занятія—самъ чинилъ свое платье, самъ ставилъ заплатки на сапоги. Улегшись же, наконецъ, въ постель въ своемъ неизмѣнномъ колпакѣ, онъ обыкновенно нахлобучивалъ его пониже, но вслѣдъ затѣмъ опять приподнималъ его, чтобы посмотрѣть, хорошо-ли погашена свѣчка, ощупывалъ ее на столикѣ и прижималъ фитиль двумя пальцами, потомъ ложился опять, повертывался на другой бокъ и опять надвигалъ колпакъ на брови. Но часто въ эту самую минуту ему приходило на мысль: а прогорѣли-ли всѣ уголья въ грѣлкѣ, оставленной внизу въ лавочкѣ, потухла-ли зола? Довольно, вѣдь, одной искорки, и не миновать бѣды! И вотъ, онъ вставалъ съ постели, осторожно слѣзалъ съ крутой лѣсенки—лѣстницей ее и назвать было нельзя—и, добравшись до грѣлки, убѣждался, что въ ней не тлѣлось ни уголька. Теперь можно было вернуться обратно въ свою коморку, но часто еще на полдорогѣ его брало сомнѣніе: заперты-ли на крюкъ двери и ставни?—и онъ снова ковылялъ на своихъ тонкихъ ногахъ внизъ. Дрожь прохватывала его, зубы такъ и стучали, когда онъ опять добирался до постели; извѣстно, вѣдь, что дрожь
Старые приказчики не часто виделись друг с другом, каждый больше держался в своём уголке. Запирались лавочки рано, и домишки сразу погружались в мрак; лишь из крошечного рогового окошечка чердачной каморки, ютившейся под самою крышей, чуть светился огонёк; старичок-обитатель каморки чаще всего сидел в это время на своей постели, с немецким молитвенником в руках и напевал вечерний псалом, или же далеко за полночь хлопотал по хозяйству, прибирая то одно, то другое. Не сладко-то жилось ему: чужой всем, на чужбине — что уж за житьё! Никому до него нет дела, разве станет кому поперёк дороги!
Улица в глухую, тёмную, ненастную ночь смотрела такою пустынною, мрачною; на всю улицу приходился один фонарь, да и тот висел в самом конце её, перед нарисованным на стене образом Божьей Матери. Слышался лишь плеск воды, сбегавшей по деревянной обшивке набережной, — другой конец улицы выходил на канал. Таким вечерам и конца не бывает, если не займёшься чем-нибудь. А чем заняться старому холостяку? Развёртывать и завёртывать товары, свёртывать «фунтики», чистить весы не приходится, ведь, каждый день; надо, значит, заняться чем-нибудь другим. Старый Антон и находил себе занятия — сам чинил своё платье, сам ставил заплатки на сапоги. Улёгшись же, наконец, в постель в своём неизменном колпаке, он обыкновенно нахлобучивал его пониже, но вслед затем опять приподнимал его, чтобы посмотреть, хорошо ли погашена свечка, ощупывал её на столике и прижимал фитиль двумя пальцами, потом ложился опять, повёртывался на другой бок и опять надвигал колпак на брови. Но часто в эту самую минуту ему приходило на мысль: а прогорели ли все уголья в грелке, оставленной внизу в лавочке, потухла ли зола? Довольно, ведь, одной искорки, и не миновать беды! И вот, он вставал с постели, осторожно слезал с крутой лесенки — лестницей её и назвать было нельзя — и, добравшись до грелки, убеждался, что в ней не тлелось ни уголька. Теперь можно было вернуться обратно в свою каморку, но часто ещё на полдороге его брало сомнение: заперты ли на крюк двери и ставни? — и он снова ковылял на своих тонких ногах вниз. Дрожь прохватывала его, зубы так и стучали, когда он опять добирался до постели; известно, ведь, что дрожь