отвернулось отъ меня? Она оттолкнула меня раньше, чѣмъ могла знать или предполагать о моемъ разореніи. Богъ оказалъ мнѣ милость! Все было къ лучшему! Онъ устраиваетъ все премудро! Она не была виновата ни въ чемъ, а я-то возненавидѣлъ ее!
Годы шли. Отецъ Антона умеръ; чужіе люди поселились въ родномъ домѣ. Антону пришлось все-таки увидать его еще разъ. Хозяинъ послалъ его по торговымъ дѣламъ, и ему случилось проѣзжать черезъ свой родной городъ Эйзенахъ. Старый за̀мокъ Вартбургъ стоялъ на скалѣ попрежнему; попрежнему окружали его каменные „монахи“ и „монахини“ и мощные дубы; все было, какъ во времена его дѣтства. Гора Венеры попрежнему блестѣла на солнцѣ своею сѣрою, голою вершиной. Какъ охотно постучался бы въ нее Антонъ и сказалъ: „Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори мнѣ, укрой меня въ нѣдрахъ родной земли!“
Грѣшная это была мысль, и онъ осѣнилъ себя крестомъ; тутъ въ кустахъ запѣла птичка, и Антону вспомнилась старая пѣсня:
„Раздается изъ лѣса душистаго |
Сколько воспоминаній пробудилось въ его душѣ при видѣ города, гдѣ протекло его дѣтство; слезы застилали его глаза. Отцовскій домъ стоялъ все на томъ же мѣстѣ, но часть сада была уничтожена, отошла подъ проѣзжую дорогу, и яблоня, которой онъ такъ и не вырвалъ, очутилась внѣ сада, по ту сторону дороги. Но солнышко попрежнему пригрѣвало ее, роса кропила, и вѣтви ея гнулись, подъ обиліемъ плодовъ, къ самой землѣ.
— Растетъ себѣ!—сказалъ Антонъ.—Что ей дѣлается!
Но одна изъ самыхъ большихъ вѣтвей яблони была надломлена чьею-то шальною рукой; дерево стояло, вѣдь, у проѣзжей дороги!
„Обрываютъ ея цвѣты, не говоря даже спасибо, крадутъ плоды и ломаютъ вѣтви! Да, и про дерево можно сказать то же, что говорится иногда про человѣка: „не пѣли надъ его колыбелью, что ему придется когда-нибудь стоять вотъ такъ!“ Заря его жизни занялась такъ ярко, красиво, а что дала ему
отвернулось от меня? Она оттолкнула меня раньше, чем могла знать или предполагать о моём разорении. Бог оказал мне милость! Всё было к лучшему! Он устраивает всё премудро! Она не была виновата ни в чём, а я-то возненавидел её!
Годы шли. Отец Антона умер; чужие люди поселились в родном доме. Антону пришлось всё-таки увидать его ещё раз. Хозяин послал его по торговым делам, и ему случилось проезжать через свой родной город Эйзенах. Старый за́мок Вартбург стоял на скале по-прежнему; по-прежнему окружали его каменные «монахи» и «монахини» и мощные дубы; всё было, как во времена его детства. Гора Венеры по-прежнему блестела на солнце своею серою, голою вершиной. Как охотно постучался бы в неё Антон и сказал: «Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори мне, укрой меня в недрах родной земли!»
Грешная это была мысль, и он осенил себя крестом; тут в кустах запела птичка, и Антону вспомнилась старая песня:
«Раздаётся из леса душистого |
Сколько воспоминаний пробудилось в его душе при виде города, где протекло его детство; слёзы застилали его глаза. Отцовский дом стоял всё на том же месте, но часть сада была уничтожена, отошла под проезжую дорогу, и яблоня, которой он так и не вырвал, очутилась вне сада, по ту сторону дороги. Но солнышко по-прежнему пригревало её, роса кропила, и ветви её гнулись, под обилием плодов, к самой земле.
— Растёт себе! — сказал Антон. — Что ей делается!
Но одна из самых больших ветвей яблони была надломлена чьею-то шальною рукой; дерево стояло, ведь, у проезжей дороги!
«Обрывают её цветы, не говоря даже спасибо, крадут плоды и ломают ветви! Да, и про дерево можно сказать то же, что говорится иногда про человека: „не пели над его колыбелью, что ему придётся когда-нибудь стоять вот так!“ Заря его жизни занялась так ярко, красиво, а что дала ему