сего, потомъ ужъ малые!—сказалъ онъ.—Хотя и не въ величинѣ собственно тутъ дѣло!—И онъ протянулъ свои тощія ножки.
— Что тебѣ?—спросилъ кузнецъ.
— Золотыя подковы!—отвѣтилъ жукъ.
— Ты, видно, не въ умѣ!—сказалъ кузнецъ.—И ты золотыхъ подковъ захотѣлъ?
— Да!—отвѣтилъ жукъ.—Чѣмъ я хуже этой огромной скотины, за которою еще надо ухаживать? Чисть ее, корми да пои! Развѣ я-то не изъ царской конюшни?
— Да за что лошади даютъ золотыя подковы?—спросилъ кузнецъ.—Въ домекъ-ли тебѣ?
— Въ домекъ? Мнѣ въ домекъ, что меня хотятъ оскорбить!—сказалъ навозный жукъ.—Это прямая обида мнѣ! Я не стерплю, уйду куда глаза глядятъ!
— Проваливай!—сказалъ кузнецъ.
— Невѣжа!—отвѣтилъ навозный жукъ, выползъ изъ конюшни, отлетѣлъ немножко и очутился въ красивомъ цвѣтникѣ, гдѣ благоухали розы и лаванды.
— Правда, вѣдь, здѣсь чудо, какъ хорошо?—спросила жука жесткокрылая Божья коровка, вся въ черныхъ крапинкахъ.—Какъ тутъ сладко пахнетъ, какъ все красиво!
— Ну, я привыкъ къ лучшему!—отвѣтилъ навозный жукъ.—По вашему, тутъ прекрасно!? Даже ни одной навозной кучи!..
И онъ отправился дальше, подъ сѣнь большого левкоя; по стеблю ползла гусеница.
— Какъ хорошъ Божій міръ!—сказала она.—Солнышко грѣетъ! Какъ весело, пріятно! А послѣ того, какъ я, наконецъ, засну или умру, какъ это говорится, я проснусь уже бабочкой!
— Да, да, воображай!—сказалъ навозный жукъ.—Такъ вотъ мы и полетимъ бабочками! Я изъ царской конюшни, но и тамъ никто, даже любимая лошадь императора, которая донашиваетъ теперь мои золотыя подковы, не воображаетъ себѣ ничего такого. Получить крылья, полетѣть!? Да, вотъ мы такъ сейчасъ улетимъ!—И онъ улетѣлъ.—Не хотѣлось бы сердиться, да поневолѣ разсердишься!
Тутъ онъ бухнулся на большую лужайку, полежалъ, полежалъ, да и заснулъ.
Батюшки мои, какой припустился лить дождь! Навозный
сего, потом уж малые! — сказал он. — Хотя и не в величине собственно тут дело! — И он протянул свои тощие ножки.
— Что тебе? — спросил кузнец.
— Золотые подковы! — ответил жук.
— Ты, видно, не в уме! — сказал кузнец. — И ты золотых подков захотел?
— Да! — ответил жук. — Чем я хуже этой огромной скотины, за которою ещё надо ухаживать? Чисть её, корми да пои! Разве я-то не из царской конюшни?
— Да за что лошади дают золотые подковы? — спросил кузнец. — В домёк ли тебе?
— В домёк? Мне в домёк, что меня хотят оскорбить! — сказал навозный жук. — Это прямая обида мне! Я не стерплю, уйду куда глаза глядят!
— Проваливай! — сказал кузнец.
— Невежа! — ответил навозный жук, выполз из конюшни, отлетел немножко и очутился в красивом цветнике, где благоухали розы и лаванды.
— Правда, ведь, здесь чудо, как хорошо? — спросила жука жесткокрылая Божья коровка, вся в чёрных крапинках. — Как тут сладко пахнет, как всё красиво!
— Ну, я привык к лучшему! — ответил навозный жук. — По-вашему, тут прекрасно!? Даже ни одной навозной кучи!..
И он отправился дальше, под сень большого левкоя; по стеблю ползла гусеница.
— Как хорош Божий мир! — сказала она. — Солнышко греет! Как весело, приятно! А после того, как я, наконец, засну или умру, как это говорится, я проснусь уже бабочкой!
— Да, да, воображай! — сказал навозный жук. — Так вот мы и полетим бабочками! Я из царской конюшни, но и там никто, даже любимая лошадь императора, которая донашивает теперь мои золотые подковы, не воображает себе ничего такого. Получить крылья, полететь!? Да, вот мы так сейчас улетим! — И он улетел. — Не хотелось бы сердиться, да поневоле рассердишься!
Тут он бухнулся на большую лужайку, полежал, полежал, да и заснул.
Батюшки мои, какой припустился лить дождь! Навозный
