завѣтное, мое единственное желаніе! Гдѣ же справедливость, если оно не сбудется? Мнѣ надо туда, туда, къ ней… прижаться къ ней во что бы то ни стало, хоть бы пришлось разбить окно!
— Туда тебѣ не попасть!—сказала цѣпная собака.—А если бы ты и добрался до печки, то тебѣ конецъ! Вонъ! Вонъ!
— Мнѣ ужъ и такъ конецъ подходитъ, того и гляди свалюсь!
Цѣлый день снѣгуръ стоялъ и смотрѣлъ въ окно; въ сумерки коморка выглядѣла еще привѣтливѣе: печка свѣтила такъ мягко, какъ не свѣтить ни солнцу, ни лунѣ! Куда имъ! Такъ свѣтитъ только печка, если брюшко у нея набито. Когда его открыли—изъ него такъ и метнулось пламя и заиграло яркимъ отблескомъ на бѣломъ лицѣ и груди снѣгура.
— Не выдержу!—сказалъ онъ.—Какъ мило она высовываетъ языкъ! Какъ это идетъ къ ней!
Ночь была длинная, длинная, только не для снѣгура; онъ весь погрузился въ чудныя мечты,—онѣ такъ и трещали въ немъ отъ мороза.
Къ утру всѣ окна подвальнаго этажа покрылись чудеснымъ ледянымъ узоромъ, цвѣтами; лучшихъ снѣгуру нечего было и требовать, но они скрывали печку! Стекла не оттаивали, и онъ не могъ видѣть печку! Морозъ такъ и трещалъ, снѣгъ хрустѣлъ, снѣгуру радоваться бы да радоваться, такъ нѣтъ! Онъ тосковалъ о печкѣ! Онъ былъ положительно боленъ.
— Ну, это опасная болѣзнь для снѣгура!—сказала цѣпная собака.—Я тоже страдала этимъ, но поправилась. Вонъ! Вонъ! Будетъ перемѣна погоды!
И погода перемѣнилась, сдѣлалась оттепель.
Оттепель усиливалась, и снѣгуръ поубавился, но онъ не говорилъ ничего, не жаловался, а это плохой признакъ.
Въ одно прекрасное утро онъ рухнулъ. На мѣстѣ его торчало только что-то вродѣ желѣзной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укрѣпили его.
— Ну, теперь я понимаю его тоску!—сказала цѣпная собака.—У него внутри была кочерга! Вотъ, что шевелилось въ немъ! Теперь все прошло! Вонъ! Вонъ!
Скоро прошла и зима.
— Вонъ! Вонъ!—лаяла цѣпная собака, а дѣвочки на улицѣ пѣли:
заветное, моё единственное желание! Где же справедливость, если оно не сбудется? Мне надо туда, туда, к ней… прижаться к ней во что бы то ни стало, хоть бы пришлось разбить окно!
— Туда тебе не попасть! — сказала цепная собака. — А если бы ты и добрался до печки, то тебе конец! Вон! Вон!
— Мне уж и так конец подходит, того и гляди свалюсь!
Целый день снегур стоял и смотрел в окно; в сумерки каморка выглядела ещё приветливее: печка светила так мягко, как не светить ни солнцу, ни луне! Куда им! Так светит только печка, если брюшко у неё набито. Когда его открыли — из него так и метнулось пламя и заиграло ярким отблеском на белом лице и груди снегура.
— Не выдержу! — сказал он. — Как мило она высовывает язык! Как это идёт к ней!
Ночь была длинная, длинная, только не для снегура; он весь погрузился в чудные мечты, — они так и трещали в нём от мороза.
К утру все окна подвального этажа покрылись чудесным ледяным узором, цветами; лучших снегуру нечего было и требовать, но они скрывали печку! Стекла не оттаивали, и он не мог видеть печку! Мороз так и трещал, снег хрустел, снегуру радоваться бы да радоваться, так нет! Он тосковал о печке! Он был положительно болен.
— Ну, это опасная болезнь для снегура! — сказала цепная собака. — Я тоже страдала этим, но поправилась. Вон! Вон! Будет перемена погоды!
И погода переменилась, сделалась оттепель.
Оттепель усиливалась, и снегур поубавился, но он не говорил ничего, не жаловался, а это плохой признак.
В одно прекрасное утро он рухнул. На месте его торчало только что-то вроде железной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укрепили его.
— Ну, теперь я понимаю его тоску! — сказала цепная собака. — У него внутри была кочерга! Вот, что шевелилось в нём! Теперь всё прошло! Вон! Вон!
Скоро прошла и зима.
— Вон! Вон! — лаяла цепная собака, а девочки на улице пели:
