— Ты мастеръ, какіе жили во времена древнихъ грековъ!—говорили ему восхищенные друзья.—Скоро весь свѣтъ будетъ дивиться твоей Психеѣ!
— Моей Психеѣ!—повторилъ онъ.—Моей! Да, она и должна быть моею! И я такой же художникъ, какъ мои великіе предшественники. Милосердый Господь даровалъ мнѣ талантъ, превознесъ меня, какъ своего избранника! Я не ниже кровныхъ аристократовъ!
И онъ упалъ на колѣни, и со слезами благодарилъ Бога, потомъ опять забывалъ Его ради нея, ради ея мраморнаго изображенія, ради Психеи, словно вылѣпленной изъ снѣга и разрумяненной утреннимъ солнцемъ.
Но ему предстояло увидѣть ее живую, прекрасную, воздушную, предстояло опять услышать ея музыкальный голосъ! Онъ долженъ былъ явиться въ роскошное палаццо съ извѣстіемъ о томъ, что мраморная Психея исполнена. Онъ и явился туда; прошелъ по двору, мимо мраморнаго бассейна, куда бѣжала вода изъ пасти дельфиновъ, и гдѣ въ изобиліи росли змѣиная трава и свѣжія, пышныя розы, а затѣмъ вступилъ въ обширную, высокую переднюю. Стѣны и потолокъ ея были росписаны картинами и гербами; разодѣтые слуги, гордые, увѣшанные погремушками, какъ лошади во время карнавала, ходили внизъ и вверхъ по лѣстницамъ; нѣкоторые лѣниво развалились на рѣзныхъ скамьяхъ; сдавалось, что господа въ домѣ—они! Молодой человѣкъ сказалъ, зачѣмъ пришелъ, и его повели по гладкой мраморной лѣстницѣ, устланной мягкими коврами; по обѣимъ сторонамъ ея стояли статуи; затѣмъ молодой человѣкъ прошелъ черезъ амфиладу роскошныхъ, изукрашенныхъ картинами покоевъ, съ блестящими мозаичными полами. При видѣ всей этой роскоши, ему стало какъ-то не по себѣ, у него захватило духъ, но скоро онъ преодолѣлъ это чувство, и ему опять стало легко. Старый, знатный господинъ принялъ его очень ласково, почти дружески и, поговоривъ съ нимъ, предложилъ ему пройти къ молодой синьорѣ,—она тоже желала видѣть художника. Слуги опять повели его по роскошнымъ покоямъ и заламъ, и вотъ, онъ очутился въ комнатѣ синьоры, лучшимъ украшеніемъ которой была она сама.
Она заговорила съ нимъ; никакое Miserere[1], никакой церковный гимнъ не могли бы такъ потрясти сердце, такъ взволновать душу! Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ; рука
— Ты мастер, какие жили во времена древних греков! — говорили ему восхищённые друзья. — Скоро весь свет будет дивиться твоей Психее!
— Моей Психее! — повторил он. — Моей! Да, она и должна быть моею! И я такой же художник, как мои великие предшественники. Милосердый Господь даровал мне талант, превознёс меня, как своего избранника! Я не ниже кровных аристократов!
И он упал на колени, и со слезами благодарил Бога, потом опять забывал Его ради неё, ради её мраморного изображения, ради Психеи, словно вылепленной из снега и разрумяненной утренним солнцем.
Но ему предстояло увидеть её живую, прекрасную, воздушную, предстояло опять услышать её музыкальный голос! Он должен был явиться в роскошное палаццо с известием о том, что мраморная Психея исполнена. Он и явился туда; прошёл по двору, мимо мраморного бассейна, куда бежала вода из пасти дельфинов, и где в изобилии росли змеиная трава и свежие, пышные розы, а затем вступил в обширную, высокую переднюю. Стены и потолок её были расписаны картинами и гербами; разодетые слуги, гордые, увешанные погремушками, как лошади во время карнавала, ходили вниз и вверх по лестницам; некоторые лениво развалились на резных скамьях; сдавалось, что господа в доме — они! Молодой человек сказал, зачем пришёл, и его повели по гладкой мраморной лестнице, устланной мягкими коврами; по обеим сторонам её стояли статуи; затем молодой человек прошёл через анфиладу роскошных, изукрашенных картинами покоев, с блестящими мозаичными полами. При виде всей этой роскоши, ему стало как-то не по себе, у него захватило дух, но скоро он преодолел это чувство, и ему опять стало легко. Старый, знатный господин принял его очень ласково, почти дружески и, поговорив с ним, предложил ему пройти к молодой синьоре, — она тоже желала видеть художника. Слуги опять повели его по роскошным покоям и залам, и вот, он очутился в комнате синьоры, лучшим украшением которой была она сама.
Она заговорила с ним; никакое Miserere[1], никакой церковный гимн не могли бы так потрясти сердце, так взволновать душу! Он схватил её руку и прижал к своим губам; рука
