весело и страстно. По полу валялись рисунки, изображавшіе дочерей Кампаньи во всевозможныхъ видахъ; рисунки дышали жизнью и красотой, но сами дѣвушки были еще куда красивѣе. Канделябръ о шести свѣчахъ пылалъ всѣми огнями, и при ихъ свѣтѣ красота дѣвушекъ выступала еще ярче; изъ тѣлеснаго образа просвѣчивалъ образъ божества.
„Аполлонъ! Юпитеръ! Я возношусь въ вамъ, на небо! Въ моемъ сердцѣ какъ будто распускается цвѣтокъ жизни!“
Да, онъ распустился… поблекъ и опалъ, распространяя одуряющія испаренія. Лицо поблѣднѣло, мысли спутались… Фейерверкъ страстей погасъ, и наступила тьма.
Онъ добрался до своего дома, бросился на постель и тогда только немного собрался съ мыслями. „Тьфу!“ вырвалось изъ его устъ, изъ глубины его сердца. „Несчастный! Прочь! Прочь!“ И онъ горько, глубоко вздохнулъ.
„Прочь! Прочь!“ эти слова живой Психеи не переставали раздаваться въ его сердцѣ, срываться съ его устъ. Онъ уронилъ голову на подушку, мысли его спутались, и онъ заснулъ.
На зарѣ онъ проснулся и сталъ припоминать вчерашнее. Что такое случилось наканунѣ? Не во снѣ-ли все это было? И ея жестокія слова, и пирушка въ трактирѣ, и вечеръ, проведенный въ обществѣ пунцовыхъ гвоздикъ Кампаньи?.. Нѣтъ, все это было на яву, было дѣйствительностью, новою для него дѣйствительностью!
На алѣющемъ небѣ свѣтилась яркая звѣзда; лучи ея упали на ваятеля и на мраморную Психею. И онъ задрожалъ, взглянувъ на этотъ нетлѣнный образъ: ему казалось, что его нечистый взглядъ не смѣлъ больше смотрѣть на нее. Онъ торопливо набросилъ на статую покровъ; потомъ опять было хотѣлъ снять его и раскрыть Психею, но нѣтъ! Онъ былъ не въ силахъ больше смотрѣть на свое созданіе!
Тихій, угрюмый, весь уйдя въ самого себя, просидѣлъ онъ весь этотъ длинный день, не зная, не сознавая, что́ творилось вокругъ, и никто не зналъ, что́ творилось въ немъ самомъ.
Дни шли за днями, недѣли за недѣлями; особенно долго тянулись ночи. Однажды утромъ яркая звѣзда увидала, какъ онъ, смертельно блѣдный, дрожащій, словно въ лихорадкѣ, вскочилъ съ постели, подбѣжалъ къ мраморной статуѣ, сдернулъ съ нея покровъ, посмотрѣлъ на свое твореніе долгимъ, скорбнымъ взглядомъ и затѣмъ, почти изнемогая подъ ея тяжестью,
весело и страстно. По полу валялись рисунки, изображавшие дочерей Кампаньи во всевозможных видах; рисунки дышали жизнью и красотой, но сами девушки были ещё куда красивее. Канделябр о шести свечах пылал всеми огнями, и при их свете красота девушек выступала ещё ярче; из телесного образа просвечивал образ божества.
«Аполлон! Юпитер! Я возношусь в вам, на небо! В моём сердце как будто распускается цветок жизни!»
Да, он распустился… поблёк и опал, распространяя одуряющие испарения. Лицо побледнело, мысли спутались… Фейерверк страстей погас, и наступила тьма.
Он добрался до своего дома, бросился на постель и тогда только немного собрался с мыслями. «Тьфу!» вырвалось из его уст, из глубины его сердца. «Несчастный! Прочь! Прочь!» И он горько, глубоко вздохнул.
«Прочь! Прочь!» эти слова живой Психеи не переставали раздаваться в его сердце, срываться с его уст. Он уронил голову на подушку, мысли его спутались, и он заснул.
На заре он проснулся и стал припоминать вчерашнее. Что такое случилось накануне? Не во сне ли всё это было? И её жестокие слова, и пирушка в трактире, и вечер, проведённый в обществе пунцовых гвоздик Кампаньи?.. Нет, всё это было наяву, было действительностью, новою для него действительностью!
На алеющем небе светилась яркая звезда; лучи её упали на ваятеля и на мраморную Психею. И он задрожал, взглянув на этот нетленный образ: ему казалось, что его нечистый взгляд не смел больше смотреть на неё. Он торопливо набросил на статую покров; потом опять было хотел снять его и раскрыть Психею, но нет! Он был не в силах больше смотреть на своё создание!
Тихий, угрюмый, весь уйдя в самого себя, просидел он весь этот длинный день, не зная, не сознавая, что творилось вокруг, и никто не знал, что творилось в нём самом.
Дни шли за днями, недели за неделями; особенно долго тянулись ночи. Однажды утром яркая звезда увидала, как он, смертельно бледный, дрожащий, словно в лихорадке, вскочил с постели, подбежал к мраморной статуе, сдёрнул с неё покров, посмотрел на своё творение долгим, скорбным взглядом и затем, почти изнемогая под её тяжестью,
