трясины, и что дома ее уже считали погибшею навѣки. Но мудрѣйшій изъ мудрецовъ сказалъ то же, что и аистиха: „Она выпутается изъ бѣды!“ Ну, и рѣшили ждать,—иного, вѣдь, ничего и не оставалось.
— Право, я стащу лебединыя оперенія у этихъ гадкихъ принцессъ!—сказалъ аистъ.—Тогда, небось, не прилетятъ больше на болото, да не выкинутъ еще какой-нибудь штуки! Перья же ихъ я припрячу тамъ на всякій случай!
— Гдѣ это тамъ?—спросила аистиха.
— Въ нашемъ гнѣздѣ, близь болота!—отвѣтилъ аистъ.—Наши птенцы могутъ помочь мнѣ перенести ихъ; если же будетъ черезчуръ тяжело, то, вѣдь, по дорогѣ найдутся мѣста, гдѣ ихъ можно припрятать до слѣдующаго перелета въ Данію. Принцессѣ хватило бы и одного оперенія, но два все-таки лучше: на сѣверѣ не худо имѣть въ запасѣ лишнюю одежду.
— Тебѣ и спасибо-то за все это не скажутъ!—замѣтила аистиха.—Но ты, вѣдь, глава семьи! Я имѣю голосъ, лишь когда сижу на яйцахъ!
Дѣвочка, которую пріютили въ замкѣ викинга близъ „Дикаго болота“, куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Гельги, но это имя было слишкомъ нѣжно для нея. Въ прекрасномъ тѣлѣ обитала жесткая душа. Мѣсяцы шли за мѣсяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали тѣ же перелеты: осенью къ берегамъ Нила, весною къ Дикому болоту, а дѣвочка все подростала; не успѣли опомниться, какъ она стала шестнадцатилѣтнею красавицей. Дивно-прекрасна была оболочка, но жестко самое ядро. Гельга поражала своею дикостью и необузданностью даже въ тѣ суровыя, мрачныя времена. Она тѣшилась, купая руки въ теплой дымящейся крови только что зарѣзанной жертвенной лошади, перекусывала въ порывѣ дикаго нетерпѣнія горло черному пѣтуху, приготовленному въ жертву богамъ, а своему пріемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:
— Приди ночью твой врагъ, поднимись по веревкѣ на крышу твоего дома, сними самую крышу надъ твоимъ покоемъ, я бы не разбудила тебя, если бы даже могла! Я бы не слышала ничего—такъ звенитъ еще въ моихъ ушахъ пощечина, которую ты далъ мнѣ много лѣтъ тому назадъ! Я не забыла ея!
Но викингъ не повѣрилъ, что она говоритъ серьезно; онъ,
трясины, и что дома её уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из мудрецов сказал то же, что и аистиха: «Она выпутается из беды!» Ну, и решили ждать, — иного, ведь, ничего и не оставалось.
— Право, я стащу лебединые оперения у этих гадких принцесс! — сказал аист. — Тогда, небось, не прилетят больше на болото, да не выкинут ещё какой-нибудь штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!
— Где это там? — спросила аистиха.
— В нашем гнезде, близ болота! — ответил аист. — Наши птенцы могут помочь мне перенести их; если же будет чересчур тяжело, то, ведь, по дороге найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелёта в Данию. Принцессе хватило бы и одного оперения, но два всё-таки лучше: на севере не худо иметь в запасе лишнюю одежду.
— Тебе и спасибо-то за всё это не скажут! — заметила аистиха. — Но ты, ведь, глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!
Девочка, которую приютили в замке викинга близ «Дикого болота», куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Гельги, но это имя было слишком нежно для неё. В прекрасном теле обитала жесткая душа. Месяцы шли за месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелёты: осенью к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка всё подрастала; не успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Дивно-прекрасна была оболочка, но жестко самое ядро. Гельга поражала своею дикостью и необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая руки в тёплой дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади, перекусывала в порыве дикого нетерпения горло чёрному петуху, приготовленному в жертву богам, а своему приёмному отцу сказала однажды совершенно серьёзно:
— Приди ночью твой враг, поднимись по верёвке на крышу твоего дома, сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы даже могла! Я бы не слышала ничего — так звенит ещё в моих ушах пощёчина, которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла её!
Но викинг не поверил, что она говорит серьёзно; он,
