какъ и всѣ, былъ очарованъ ея красотой и не зналъ ничего о двойственности ея души и внѣшней оболочки. Безъ сѣдла скакала Гельга, словно приросшая, на дикомъ конѣ, мчавшемся во весь опоръ, и не соскакивала на землю, даже если конь начиналъ грызться съ дикими лошадьми. Не раздѣваясь, бросалась она съ обрыва въ быстрый фіордъ и плыла навстрѣчу ладьѣ викинга, направлявшейся къ берегу. Изъ своихъ густыхъ, чудныхъ волосъ она вырѣзала самую длинную прядь и сплела изъ нея тетиву для лука.
— Все надо дѣлать самой! Лучше выйдетъ!—говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, но въ сравненіи съ дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то знала, что виной всему были злыя чары, тяготѣвшія надъ ужасною дѣвушкой.
Гельга часто доставляла себѣ злое удовольствіе помучить мать: увидавъ, что та вышла на крыльцо или на дворъ, она садилась на самый край колодца, и сидѣла тамъ, болтая руками и ногами, потомъ вдругъ бросалась въ узкую, глубокую яму, ныряла съ головой, опять выплывала и опять ныряла, точно лягушка, затѣмъ съ ловкостью кошки выкарабкивалась наверхъ и являлась въ главный покой за̀мка вся мокрая; потоки воды бѣжали съ ея волосъ и платья на полъ, смывая и унося усыпавшіе его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало дикую, необузданную дѣвушку—наступленіе сумерокъ. Подъ вечеръ она какъ-то утихала, словно задумывалась и даже слушалась матери, къ которой влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и—превращеніе совершалось: Гельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись, сидѣла въ уголкѣ. Тѣло ея было куда больше, чѣмъ у обыкновенной жабы, и тѣмъ ужаснѣе на видъ. Она напоминала скорѣе уродливую карлицу, съ головой жабы и плавательною перепонкой между пальцами. Въ глазахъ же свѣтилась кроткая грусть, изъ груди вылетали жалобные звуки, похожіе на всхлипываніе ребенка во снѣ. Въ это время жена викинга могла брать ее къ себѣ на колѣни и невольно забывала все ея уродство, глядя въ эти печальные глаза.
— Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею дочкой-жабой!—нерѣдко говорила она жабѣ.—Ты куда ужаснѣе въ своемъ обыкновенномъ видѣ, хоть и дивно хороша собою!
как и все, был очарован её красотой и не знал ничего о двойственности её души и внешней оболочки. Без седла скакала Гельга, словно приросшая, на диком коне, мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу. Из своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплела из неё тетиву для лука.
— Всё надо делать самой! Лучше выйдет! — говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, но в сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.
Гельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что та вышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца, и сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую, глубокую яму, ныряла с головой, опять выплывала и опять ныряла, точно лягушка, затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в главный покой за́мка вся мокрая; потоки воды бежали с её волос и платья на пол, смывая и унося усыпавшие его зелёные листья.
Одно только немного сдерживало дикую, необузданную девушку — наступление сумерек. Под вечер она как-то утихала, словно задумывалась и даже слушалась матери, к которой влекло её какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и — превращение совершалось: Гельга становилась тихою, грустною жабою и, съёжившись, сидела в уголке. Тело её было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и тем ужаснее на вид. Она напоминала скорее уродливую карлицу, с головой жабы и плавательною перепонкой между пальцами. В глазах же светилась кроткая грусть, из груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребёнка во сне. В это время жена викинга могла брать её к себе на колени и невольно забывала всё её уродство, глядя в эти печальные глаза.
— Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею дочкой-жабой! — нередко говорила она жабе. — Ты куда ужаснее в своём обыкновенном виде, хоть и дивно хороша собою!
