чика! Но все, чему онъ выучился за цѣлую жизнь, Петръ прошелъ въ полгода.
Въ сынѣ барабанщика было что-то такое открытое, сердечное. А глаза и волосы у него такъ и сіяли,—этого ужъ никто не могъ отрицать.
— Ему бы слѣдовало красить свои волосы!—говорила сосѣдка.—Вотъ дочери полицмейстера это отлично удалось, и она сдѣлалась невѣстою!
— Да, но, вѣдь, волосы у нея сразу позеленѣли, какъ тина, и ей вѣчно придется краситься!
— Такъ что-жъ! Средствъ у нея на это хватитъ!—отвѣчала сосѣдка.—И у Петра они есть! Онъ вхожъ въ самыя знатныя семейства, даже къ самому бургомистру, обучаетъ игрѣ на фортопьяно барышню Лотту!
Да, играть-то онъ умѣлъ! Онъ вкладывалъ въ игру всю свою душу, и изъ подъ его пальцевъ выливались чудныя мелодіи, которыхъ не было ни на одной нотной бумагѣ. Онъ игралъ напролетъ всѣ ночи—и свѣтлыя и темныя. Это было просто невыносимо, по словамъ сосѣдей и барабана.
Онъ игралъ, а мысли уносили его высоко-высоко, чудные планы роились въ головѣ… Слава!..
Дочка бургомистра Лотта сидѣла за фортепьяно; изящные пальчики бѣгали по клавишамъ и ударяли прямо по струнамъ Петрова сердца. Оно какъ будто расширялось въ груди, становилось такимъ большимъ-большимъ! И это было не разъ, не два, а много разъ, и вотъ, однажды, Петръ схватилъ эти тонкіе пальчики, эту прекрасную руку, поцѣловалъ ее и заглянулъ въ большіе черные глаза дѣвушки. Богъ знаетъ, что онъ сказалъ ей при этомъ! Мы можемъ только догадываться. Лотта покраснѣла до ушей, но не отвѣтила ни слова: какъ разъ въ эту минуту въ комнату вошелъ посторонній, сынъ статскаго совѣтника; у него былъ большой, гладкій лобъ, доходившій до самого затылка. Петръ долго сидѣлъ съ ними, и Лотта такъ умильно улыбалась ему.
Вечеромъ, придя домой, онъ заговорилъ о чужихъ краяхъ и о томъ кладѣ, который лежалъ для него въ скрипкѣ.
Слава!
— Трамъ-тамъ-тамъ!—сказалъ барабанъ.—Онъ совсѣмъ спятилъ! Право, въ домѣ какъ будто пожаръ!
На другой день мать отправилась на рынокъ.
чика! Но всё, чему он выучился за целую жизнь, Пётр прошёл в полгода.
В сыне барабанщика было что-то такое открытое, сердечное. А глаза и волосы у него так и сияли, — этого уж никто не мог отрицать.
— Ему бы следовало красить свои волосы! — говорила соседка. — Вот дочери полицмейстера это отлично удалось, и она сделалась невестою!
— Да, но, ведь, волосы у неё сразу позеленели, как тина, и ей вечно придётся краситься!
— Так что ж! Средств у неё на это хватит! — отвечала соседка. — И у Петра они есть! Он вхож в самые знатные семейства, даже к самому бургомистру, обучает игре на фортепьяно барышню Лотту!
Да, играть-то он умел! Он вкладывал в игру всю свою душу, и из-под его пальцев выливались чудные мелодии, которых не было ни на одной нотной бумаге. Он играл напролёт все ночи — и светлые и тёмные. Это было просто невыносимо, по словам соседей и барабана.
Он играл, а мысли уносили его высоко-высоко, чудные планы роились в голове… Слава!..
Дочка бургомистра Лотта сидела за фортепьяно; изящные пальчики бегали по клавишам и ударяли прямо по струнам Петрова сердца. Оно как будто расширялось в груди, становилось таким большим-большим! И это было не раз, не два, а много раз, и вот, однажды, Пётр схватил эти тонкие пальчики, эту прекрасную руку, поцеловал её и заглянул в большие чёрные глаза девушки. Бог знает, что он сказал ей при этом! Мы можем только догадываться. Лотта покраснела до ушей, но не ответила ни слова: как раз в эту минуту в комнату вошёл посторонний, сын статского советника; у него был большой, гладкий лоб, доходивший до самого затылка. Пётр долго сидел с ними, и Лотта так умильно улыбалась ему.
Вечером, придя домой, он заговорил о чужих краях и о том кладе, который лежал для него в скрипке.
Слава!
— Трам-там-там! — сказал барабан. — Он совсем спятил! Право, в доме как будто пожар!
На другой день мать отправилась на рынок.
