нишкахъ, въ красной курточкѣ съ кушачкомъ, и въ шапочкѣ съ перышкомъ,—вотъ какъ тогда наряжали маленькихъ мальчиковъ—такъ въ то время и все было иначе, чѣмъ теперь. Тогда часто устраивались такія уличныя торжества, какихъ намъ ужъ не видать: мода на нихъ прошла, устарѣли они. Но куда какъ занятно послушать о нихъ!
Что было за торжество, когда сапожники мѣняли свое главное цеховое помѣщеніе и переносили цеховую вывѣску на новое мѣсто! Они шли цѣлою процессіей; впереди несли шолковое цеховое знамя, на которомъ красовался большой сапогъ и двухглавый орелъ; затѣмъ, шли младшіе подмастерья съ „заздравнымъ кубкомъ“ и „цеховымъ ларцомъ“; на рукавахъ у нихъ развѣвались красныя и бѣлыя ленты; старшіе же несли шпаги съ воткнутыми на остріѣ лимонами. Музыка гремѣла во всю, и лучшимъ изъ инструментовъ была „птица“, какъ называлъ дѣдушка большой шестъ съ полумѣсяцемъ на верхушкѣ; на шестѣ были навѣшаны всевозможные бубенчики и позвонки,—настоящая турецкая музыка! Шестъ подымали кверху и потряхивали имъ: дингъ-дангъ! Въ глазахъ рябило отъ сіяющихъ на солнцѣ золотыхъ, серебряныхъ и мѣдныхъ погремушекъ и украшеній!
Передъ шествіемъ бѣжалъ арлекинъ въ платьѣ, сшитомъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ; лицо его было вымазано сажей, на головѣ колпакъ съ бубенчиками—ну, словно лошадь во время карнавала! Онъ раздавалъ своею складною палкой удары направо и налѣво; треску было много, а совсѣмъ не больно. Въ толпѣ же просто давили другъ друга! Мальчишки и дѣвчонки шныряли повсюду и шлепались прямо въ канавы; пожилыя кумушки проталкивали себѣ дорогу локтями, хмурились и бранились. Повсюду говоръ и смѣхъ; на всѣхъ лѣстницахъ, во всѣхъ окнахъ, даже на крышахъ виднѣлись люди. Солнышко такъ и сіяло; случалось, что процессію вспрыскивалъ и дождичекъ, но дождикъ—благодать для земледѣльца, такъ не бѣда, если даже горожане промокнутъ насквозь!
Ахъ, какъ дѣдушка разсказывалъ! Онъ, вѣдь, самъ видѣлъ всѣ эти торжества, во всемъ ихъ блескѣ. Цеховой старшина взбирался на помостъ подъ повѣшенною на новое мѣсто вывѣской и держалъ рѣчь въ стихахъ, будто самъ былъ стихотворцемъ. Да оно такъ и было: онъ сочинялъ эти стихи вмѣстѣ съ двумя другими товарищами, а чтобы дѣло шло на ладъ, они предварительно осушали цѣлую миску пунша. Народъ кричалъ ему
нишках, в красной курточке с кушачком, и в шапочке с пёрышком, — вот как тогда наряжали маленьких мальчиков — так в то время и всё было иначе, чем теперь. Тогда часто устраивались такие уличные торжества, каких нам уж не видать: мода на них прошла, устарели они. Но куда как занятно послушать о них!
Что было за торжество, когда сапожники меняли своё главное цеховое помещение и переносили цеховую вывеску на новое место! Они шли целою процессией; впереди несли шёлковое цеховое знамя, на котором красовался большой сапог и двуглавый орёл; затем, шли младшие подмастерья с «заздравным кубком» и «цеховым ларцом»; на рукавах у них развевались красные и белые ленты; старшие же несли шпаги с воткнутыми на острие лимонами. Музыка гремела вовсю, и лучшим из инструментов была «птица», как называл дедушка большой шест с полумесяцем на верхушке; на шесте были навешаны всевозможные бубенчики и позвонки, — настоящая турецкая музыка! Шест подымали кверху и потряхивали им: динг-данг! В глазах рябило от сияющих на солнце золотых, серебряных и медных погремушек и украшений!
Перед шествием бежал арлекин в платье, сшитом из разноцветных лоскутков; лицо его было вымазано сажей, на голове колпак с бубенчиками — ну, словно лошадь во время карнавала! Он раздавал своею складною палкой удары направо и налево; треску было много, а совсем не больно. В толпе же просто давили друг друга! Мальчишки и девчонки шныряли повсюду и шлепались прямо в канавы; пожилые кумушки проталкивали себе дорогу локтями, хмурились и бранились. Повсюду говор и смех; на всех лестницах, во всех окнах, даже на крышах виднелись люди. Солнышко так и сияло; случалось, что процессию вспрыскивал и дождичек, но дождик — благодать для земледельца, так не беда, если даже горожане промокнут насквозь!
Ах, как дедушка рассказывал! Он, ведь, сам видел все эти торжества, во всём их блеске. Цеховой старшина взбирался на помост под повешенною на новое место вывеской и держал речь в стихах, будто сам был стихотворцем. Да оно так и было: он сочинял эти стихи вместе с двумя другими товарищами, а чтобы дело шло на лад, они предварительно осушали целую миску пунша. Народ кричал ему
