вались когда-нибудь, какъ слѣдуетъ, въ небо ясною, звѣздною ночью? Видѣли падающія звѣздочки? Блестящая звѣздочка вдругъ скатывается съ неба и исчезаетъ! Первые ученые въ свѣтѣ и тѣ не въ состояніи объяснить, чего сами не знаютъ, но если знаешь, въ чемъ тутъ дѣло—объяснить не трудно. Съ неба какъ будто падаетъ и гаснетъ елочная свѣчка; но это не свѣчка, а душевная искорка, посылаемая Господомъ Богомъ на землю. Попавъ въ густую, тяжелую земную атмосферу, она вспыхиваетъ послѣднимъ блескомъ и дѣлается уже невидимою для нашего глаза,—она, вѣдь, куда тоньше, эфирнѣе нашего воздуха. Это дитя неба, ангелочекъ, только безъ крылышекъ: онъ долженъ стать человѣкомъ. Тихо скользитъ онъ по воздуху, вѣтерокъ подхватываетъ его и переноситъ на цвѣтокъ—въ чашечку ночной фіалки, одуванчика, розы, или гвоздики; тамъ дитя приходитъ въ себя. Легко и воздушно крошечное существо, муха могла бы унести его, а пчела и подавно. И тѣ, и другія и являются пить изъ цвѣтка сладкій сокъ; если дитя мѣшаетъ имъ, онѣ не выбрасываютъ его,—имъ жалко малютку—а выносятъ его на солнышко и кладутъ на широкій листъ кувшинки. Дитя начинаетъ ползать по листу, сваливается въ воду, спитъ и растетъ тамъ, пока аистъ не увидитъ его и не отнесетъ въ семью, которой хотѣлось имѣть такого миленькаго крошку. Милъ онъ бываетъ или не милъ—зависитъ, впрочемъ, отъ того, что́ пилъ малютка: чистую-ли влагу источника, или наглотался тины и грязи; тина и грязь дѣлаетъ изъ малютки такое земное, низменное существо! Аистъ же не выбираетъ, а беретъ перваго попавшагося малютку. И вотъ, одинъ попадаетъ въ хорошую семью, къ прекраснымъ родителямъ, другой къ такимъ грубымъ, суровымъ людямъ, въ такую безысходную нужду, что лучше бы ему оставаться въ пруду.
Малютки совсѣмъ не помнятъ, что снилось имъ въ тѣни листка кувшинки, подъ пѣсни лягушекъ, баюкавшихъ ихъ своимъ кваканьемъ: „Ква-ква-ква!“ На нашемъ языкѣ это значитъ: „Ну, смотрите же, спите хорошенько!“
Не помнятъ они и того, въ какомъ цвѣткѣ лежали, или какой у него былъ запахъ, но у нихъ остается какое-то смутное влеченіе къ тому или къ другому цвѣтку, и, выросши, они говорятъ: „Вотъ это мой любимый цвѣтокъ!“ Это-то и есть тотъ самый, въ которомъ они лежали воздушными созданіями.
Аистъ доживаетъ до глубокой старости, но не перестаетъ
вались когда-нибудь, как следует, в небо ясною, звёздною ночью? Видели падающие звёздочки? Блестящая звёздочка вдруг скатывается с неба и исчезает! Первые учёные в свете и те не в состоянии объяснить, чего сами не знают, но если знаешь, в чём тут дело — объяснить не трудно. С неба как будто падает и гаснет ёлочная свечка; но это не свечка, а душевная искорка, посылаемая Господом Богом на землю. Попав в густую, тяжёлую земную атмосферу, она вспыхивает последним блеском и делается уже невидимою для нашего глаза, — она, ведь, куда тоньше, эфирнее нашего воздуха. Это дитя неба, ангелочек, только без крылышек: он должен стать человеком. Тихо скользит он по воздуху, ветерок подхватывает его и переносит на цветок — в чашечку ночной фиалки, одуванчика, розы, или гвоздики; там дитя приходит в себя. Легко и воздушно крошечное существо, муха могла бы унести его, а пчела и подавно. И те, и другие и являются пить из цветка сладкий сок; если дитя мешает им, они не выбрасывают его, — им жалко малютку — а выносят его на солнышко и кладут на широкий лист кувшинки. Дитя начинает ползать по листу, сваливается в воду, спит и растёт там, пока аист не увидит его и не отнесёт в семью, которой хотелось иметь такого миленького крошку. Мил он бывает или не мил — зависит, впрочем, от того, что пил малютка: чистую ли влагу источника, или наглотался тины и грязи; тина и грязь делает из малютки такое земное, низменное существо! Аист же не выбирает, а берёт первого попавшегося малютку. И вот, один попадает в хорошую семью, к прекрасным родителям, другой к таким грубым, суровым людям, в такую безысходную нужду, что лучше бы ему оставаться в пруду.
Малютки совсем не помнят, что снилось им в тени листка кувшинки, под песни лягушек, баюкавших их своим кваканьем: «Ква-ква-ква!» На нашем языке это значит: «Ну, смотрите же, спите хорошенько!»
Не помнят они и того, в каком цветке лежали, или какой у него был запах, но у них остаётся какое-то смутное влечение к тому или к другому цветку, и, выросши, они говорят: «Вот это мой любимый цветок!» Это-то и есть тот самый, в котором они лежали воздушными созданиями.
Аист доживает до глубокой старости, но не перестаёт
