электрическая проволока; телеграмма являлась каждое воскресенье къ кофе. Проволокою служилъ господинъ Сивертсенъ, театральный машинистъ, подававшій сигналы къ поднятію занавѣса, перемѣнѣ декорацій и проч.
Отъ него-то тетушка и получала краткія, но вразумительныя свѣдѣнія о репертуарѣ. „Бурю“ Шекспира онъ звалъ „чертовщиной“: столько хлопотъ съ ней! Въ первомъ же дѣйствіи—„море вплоть до первой кулисы!“ Это онъ хотѣлъ объяснить, какъ далеко должны были заходить волны морскія. Если же сцена во всѣхъ пяти дѣйствіяхъ изображала все одну и ту же комнату, онъ называлъ такую пьесу разумною, толково написанною, на которой можно отдохнуть. Она, дескать, играется сама собой, безъ всякихъ фокусовъ.
Въ прежнія времена—то-есть лѣтъ тридцать тому назадъ—когда и сама тетушка и вышепоименованный господинъ Сивертсенъ, уже и тогда служившій машинистомъ, были помоложе, онъ—по словамъ тетушки—былъ настоящимъ благодѣтелемъ для нея. Въ тѣ времена въ единственномъ большомъ городскомъ театрѣ существовалъ обычай допускать зрителей на особыя мѣста, находившіяся подъ потолкомъ, по обѣимъ сторонамъ сцены. Каждый машинистъ располагалъ тамъ мѣстомъ или двумя. И мѣста эти зачастую бывали биткомъ набиты самою избранною публикою; говорили даже, что туда жаловали генеральши и коммерціи совѣтницы. Вѣдь, такъ интересно было заглянуть за кулисы, увидать, какъ держатъ себя герои сцены послѣ того, какъ занавѣсъ опустится!
Тетушка частенько бывала тамъ, когда шли трагедіи и балеты; въ этихъ пьесахъ участвовала наибольшая часть труппы, и на нихъ-то особенно интересно было смотрѣть сверху. Зрители сидѣли тамъ въ потемкахъ, но очень удобно; почти всѣ запасались закуской на ужинъ, и однажды въ темницу Уголино, гдѣ онъ долженъ былъ умереть съ голода, упала колбаса и три яблока! Въ публикѣ, конечно, надорвали животики со смѣху. Вотъ эта-то колбаса и была одною изъ главнѣйшихъ причинъ, по которымъ дирекція закрыла для зрителей мѣста наверху.
— Но я все-таки успѣла побывать тамъ тридцать семь разъ!—говорила тетушка.—И никогда я не забуду этого господину Сивертсену!
Въ послѣдній вечеръ, когда мѣста подъ потолкомъ еще были
электрическая проволока; телеграмма являлась каждое воскресенье к кофе. Проволокою служил господин Сивертсен, театральный машинист, подававший сигналы к поднятию занавеса, перемене декораций и проч.
От него-то тётушка и получала краткие, но вразумительные сведения о репертуаре. «Бурю» Шекспира он звал «чертовщиной»: столько хлопот с ней! В первом же действии — «море вплоть до первой кулисы!» Это он хотел объяснить, как далеко должны были заходить волны морские. Если же сцена во всех пяти действиях изображала всё одну и ту же комнату, он называл такую пьесу разумною, толково написанною, на которой можно отдохнуть. Она, дескать, играется сама собой, без всяких фокусов.
В прежние времена — то есть лет тридцать тому назад — когда и сама тётушка и вышепоименованный господин Сивертсен, уже и тогда служивший машинистом, были помоложе, он — по словам тётушки — был настоящим благодетелем для неё. В те времена в единственном большом городском театре существовал обычай допускать зрителей на особые места, находившиеся под потолком, по обеим сторонам сцены. Каждый машинист располагал там местом или двумя. И места эти зачастую бывали битком набиты самою избранною публикою; говорили даже, что туда жаловали генеральши и коммерции советницы. Ведь, так интересно было заглянуть за кулисы, увидать, как держат себя герои сцены после того, как занавес опустится!
Тётушка частенько бывала там, когда шли трагедии и балеты; в этих пьесах участвовала наибольшая часть труппы, и на них-то особенно интересно было смотреть сверху. Зрители сидели там в потёмках, но очень удобно; почти все запасались закуской на ужин, и однажды в темницу Уголино, где он должен был умереть с голода, упала колбаса и три яблока! В публике, конечно, надорвали животики со смеху. Вот эта-то колбаса и была одною из главнейших причин, по которым дирекция закрыла для зрителей места наверху.
— Но я всё-таки успела побывать там тридцать семь раз! — говорила тётушка. — И никогда я не забуду этого господину Сивертсену!
В последний вечер, когда места под потолком ещё были
