— Что вы хотите сказать?—спросила гусеница.—Я сама отвертѣлась отъ нея. Фу, на васъ смотрѣть тошно! Оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ! Я, кажется, у себя дома! А, вотъ и мой листокъ! To-ли дѣло у себя дома! Но надо взобраться повыше!
— Да, повыше!—сказала жаба.—Выше! У насъ съ ней симпатія! Но она не въ духѣ теперь—отъ страха. Всѣ мы хотимъ взобраться повыше!
И она подняла голову какъ только могла.
На крышѣ крестьянской хижины сидѣлъ аистъ; онъ трещалъ языкомъ и аистиха трещала.
„Какъ они высоко живутъ!“ подумала жаба. „Вотъ бы забраться туда!“
Хижину нанимали двое студентовъ. Одинъ былъ поэтъ, другой натуралистъ. Одинъ радостно воспѣвалъ все сотворенное Богомъ такъ, какъ оно отражалось въ его сердцѣ, воспѣвалъ въ краткихъ, ясныхъ и звучныхъ стихахъ. Другой вникалъ въ самую суть вещей, готовъ былъ даже распотрошить ихъ, если на то пошло. На весь міръ Божій онъ смотрѣлъ, какъ на огромную ариѳметическую задачу, производилъ вычисленія, хотѣлъ выяснить себѣ все, понимать все, говорить обо всемъ разумно,—все въ мірѣ было, вѣдь, такъ разумно. Онъ и говорилъ обо всемъ разумно и съ увлеченіемъ. Оба были добрые, веселые малые.
— Вотъ славный экземпляръ жабы!—сказалъ натуралистъ.—Надо ее въ спиртъ посадить!
— Да у тебя ужъ двѣ сидятъ!—сказалъ поэтъ.—Оставь ее въ покоѣ! Пусть наслаждается жизнью!
— Да ужъ больно она безобразна! Прелесть просто!—сказалъ первый.
— Вотъ если бы можно было найти въ ея головѣ драгоцѣнный камень, я бы самъ помогъ тебѣ распотрошить ее!—сказалъ поэтъ.
— Драгоцѣнный камень!—повторилъ натуралистъ.—Силенъ же ты въ естественной исторіи!
— А развѣ не прекрасно это народное повѣрье—будто жаба, эта безобразнѣйшая тварь, часто скрываетъ въ своей головѣ драгоцѣнный камень? Развѣ съ людьми не бываетъ того же? Какой драгоцѣнный камень скрывался въ головѣ Эзопа, а въ головѣ Сократа..?
Дальше жаба ничего не слыхала, да и изъ того, что слы-
— Что вы хотите сказать? — спросила гусеница. — Я сама отвертелась от неё. Фу, на вас смотреть тошно! Оставьте меня, пожалуйста, в покое! Я, кажется, у себя дома! А, вот и мой листок! To-ли дело у себя дома! Но надо взобраться повыше!
— Да, повыше! — сказала жаба. — Выше! У нас с ней симпатия! Но она не в духе теперь — от страха. Все мы хотим взобраться повыше!
И она подняла голову как только могла.
На крыше крестьянской хижины сидел аист; он трещал языком и аистиха трещала.
«Как они высоко живут!» подумала жаба. «Вот бы забраться туда!»
Хижину нанимали двое студентов. Один был поэт, другой натуралист. Один радостно воспевал всё сотворённое Богом так, как оно отражалось в его сердце, воспевал в кратких, ясных и звучных стихах. Другой вникал в самую суть вещей, готов был даже распотрошить их, если на то пошло. На весь мир Божий он смотрел, как на огромную арифметическую задачу, производил вычисления, хотел выяснить себе всё, понимать всё, говорить обо всём разумно, — всё в мире было, ведь, так разумно. Он и говорил обо всём разумно и с увлечением. Оба были добрые, весёлые малые.
— Вот славный экземпляр жабы! — сказал натуралист. — Надо её в спирт посадить!
— Да у тебя уж две сидят! — сказал поэт. — Оставь её в покое! Пусть наслаждается жизнью!
— Да уж больно она безобразна! Прелесть просто! — сказал первый.
— Вот если бы можно было найти в её голове драгоценный камень, я бы сам помог тебе распотрошить её! — сказал поэт.
— Драгоценный камень! — повторил натуралист. — Силён же ты в естественной истории!
— А разве не прекрасно это народное поверье — будто жаба, эта безобразнейшая тварь, часто скрывает в своей голове драгоценный камень? Разве с людьми не бывает того же? Какой драгоценный камень скрывался в голове Эзопа, а в голове Сократа..?
Дальше жаба ничего не слыхала, да и из того, что слы-
