ныя пѣснопѣнія; Гельга вторила ему, какъ дитя вторитъ пѣснѣ матери, и кадила при этомъ золотою кадильницей. Изъ кадильницы струился такой сильный, чудодѣйственный фиміамъ, что осока и тростникъ зацвѣли, а со дна болота поднялись зеленые стебли, все, что только носило въ себѣ зародышъ жизни, пустило ростки и вышло оттуда на свѣтъ Божій. На поверхности воды раскинулся роскошный цвѣточный коверъ изъ кувшинокъ, а на немъ покоилась въ глубокомъ снѣ молодая женщина дивной красоты. Гельга подумала, что видитъ въ зеркалѣ водъ свое собственное отраженіе, но это была ея мать, супруга болотнаго царя, египетская принцесса.
Христіанинъ повелѣлъ спящей подняться на лошадь; послѣдняя опустилась подъ новою тяжестью, точно свободно висящій въ воздухѣ саванъ, но христіанинъ осѣнилъ ее крестнымъ знаменіемъ, и тѣнь вновь окрѣпла. Всѣ трое выѣхали на твердую почву.
Пропѣлъ пѣтухъ во дворѣ замка викинга, и видѣнія разсѣялись въ воздухѣ, какъ туманъ отъ дуновенія вѣтра. Мать и дочь очутились лицомъ къ лицу.
— Не себя-ли я вижу въ глубокой водѣ?—спросила мать.
— Не мое-ли это отраженіе въ водяномъ зеркалѣ?—промолвила дочь.
Онѣ приблизились другъ къ другу и крѣпко обнялись. Сердце матери забилось сильнѣе, и она поняла—почему.
— Мое дитя, цвѣтокъ моего сердца, мой лотосъ изъ глубины водъ!
И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для Гельги новымъ крещеніемъ, возрождавшимъ ее къ жизни и любви.
— Я прилетѣла на болото въ лебединомъ опереніи и здѣсь сбросила его съ себя!—начала свой разсказъ мать.—Ступивъ на зыбкую почву, я погрузилась въ болотную тину, которая сейчасъ же сомкнулась надъ моею головой. Скоро я почувствовала притокъ свѣжей воды, какая-то невѣдомая, сила увлекала меня все глубже и глубже; вѣки мои отяжелѣли, и я заснула… Во снѣ мнѣ грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной попрежнему стоялъ колеблющійся ольховый пень, который такъ испугалъ меня на поверхности болота. Я разсматривала трещины на его корѣ, и онѣ вдругъ засвѣтились и стали іероглифами—передо мной очутилась ужъ мумія.
ные песнопения; Гельга вторила ему, как дитя вторит песне матери, и кадила при этом золотою кадильницей. Из кадильницы струился такой сильный, чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со дна болота поднялись зелёные стебли, всё, что только носило в себе зародыш жизни, пустило ростки и вышло оттуда на свет Божий. На поверхности воды раскинулся роскошный цветочный ковёр из кувшинок, а на нём покоилась в глубоком сне молодая женщина дивной красоты. Гельга подумала, что видит в зеркале вод своё собственное отражение, но это была её мать, супруга болотного царя, египетская принцесса.
Христианин повелел спящей подняться на лошадь; последняя опустилась под новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе саван, но христианин осенил её крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на твёрдую почву.
Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись в воздухе, как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.
— Не себя ли я вижу в глубокой воде? — спросила мать.
— Не моё ли это отражение в водяном зеркале? — промолвила дочь.
Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце матери забилось сильнее, и она поняла — почему.
— Моё дитя, цветок моего сердца, мой лотос из глубины вод!
И она опять обняла дочь и заплакала; эти слёзы были для Гельги новым крещением, возрождавшим её к жизни и любви.
— Я прилетела на болото в лебедином оперении и здесь сбросила его с себя! — начала свой рассказ мать. — Ступив на зыбкую почву, я погрузилась в болотную тину, которая сейчас же сомкнулась над моею головой. Скоро я почувствовала приток свежей воды, какая-то неведомая, сила увлекала меня всё глубже и глубже; веки мои отяжелели, и я заснула… Во сне мне грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной по-прежнему стоял колеблющийся ольховый пень, который так испугал меня на поверхности болота. Я рассматривала трещины на его коре, и они вдруг засветились и стали иероглифами — передо мной очутилась уж мумия.
