дивнымъ зрѣлищемъ выставки, лихорадочное безпокойство быстро гнало ее по диковиннымъ заламъ.
Наконецъ, она почувствовала усталость, и усталость эта усиливалась съ каждою минутою. Дріаду манило отдохнуть на мягкихъ, разбросанныхъ тутъ восточныхъ подушкахъ и коврахъ или спуститься вмѣстѣ съ плакучими ивами къ самой водѣ и погрузиться въ ея глубину.
Но муха-поденка не знаетъ покоя. Сутки кончались черезъ нѣсколько мгновеній.
Мысли ея путались, она вся дрожала и безсильно опустилась на траву у журчащаго источника.
— Ты вѣчно бьешь изъ земли живою струею!—сказала она водѣ.—Освѣжи же мой языкъ, утоли мою жажду!
— Я не живой родникъ!—отвѣтила вода.—Меня приводитъ въ движеніе машина.
— Подѣлись со мною своею свѣжестью, зеленая травка!—молила Дріада.—Дай мнѣ хоть одинъ изъ твоихъ душистыхъ цвѣтовъ!
— Мы умираемъ, если насъ срываютъ!—отвѣтили былинки и цвѣты.
— Поцѣлуй меня свѣжій вѣтеръ! Дай мнѣ хоть одинъ твой животворный поцѣлуй!
— Скоро солнце поцѣлуетъ облака, и они вспыхнутъ яркимъ румянцемъ!—сказалъ вѣтеръ.—И тогда—конецъ тебѣ, какъ придетъ въ свое время конецъ и всему этому великолѣпію! Да, не минетъ и года, какъ я опять буду играть здѣсь, на площади, мягкимъ, сыпучимъ пескомъ, вздымать и крутить по землѣ пыль, прахъ! Все становится пылью, прахомъ!
Дріаду охватилъ страхъ, какъ женщину, которая перерѣзала себѣ въ ваннѣ сонную артерію и уже истекаетъ кровью, но вдругъ вновь проникается жаждою жизни. Она поднялась, сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и снова безпомощно опустилась на землю передъ маленькою церковью. Дверь была открыта, на алтарѣ горѣли свѣчи, раздавались звуки органа.
Что за музыка! Ничего такого Дріада еще не слыхивала, и все же въ этихъ звукахъ ей чудилось что-то родное, знакомое. Они выливались изъ глубины сердецъ всего сотвореннаго Богомъ. Дріада внимала въ нихъ и шелесту стараго дуба, и голосу стараго священника, который разсказывалъ о великихъ дѣяніяхъ,
дивным зрелищем выставки, лихорадочное беспокойство быстро гнало её по диковинным залам.
Наконец, она почувствовала усталость, и усталость эта усиливалась с каждою минутою. Дриаду манило отдохнуть на мягких, разбросанных тут восточных подушках и коврах или спуститься вместе с плакучими ивами к самой воде и погрузиться в её глубину.
Но муха-подёнка не знает покоя. Сутки кончались через несколько мгновений.
Мысли её путались, она вся дрожала и бессильно опустилась на траву у журчащего источника.
— Ты вечно бьёшь из земли живою струёю! — сказала она воде. — Освежи же мой язык, утоли мою жажду!
— Я не живой родник! — ответила вода. — Меня приводит в движение машина.
— Поделись со мною своею свежестью, зелёная травка! — молила Дриада. — Дай мне хоть один из твоих душистых цветов!
— Мы умираем, если нас срывают! — ответили былинки и цветы.
— Поцелуй меня свежий ветер! Дай мне хоть один твой животворный поцелуй!
— Скоро солнце поцелует облака, и они вспыхнут ярким румянцем! — сказал ветер. — И тогда — конец тебе, как придёт в своё время конец и всему этому великолепию! Да, не минет и года, как я опять буду играть здесь, на площади, мягким, сыпучим песком, вздымать и крутить по земле пыль, прах! Всё становится пылью, прахом!
Дриаду охватил страх, как женщину, которая перерезала себе в ванне сонную артерию и уже истекает кровью, но вдруг вновь проникается жаждою жизни. Она поднялась, сделала несколько шагов вперёд и снова беспомощно опустилась на землю перед маленькою церковью. Дверь была открыта, на алтаре горели свечи, раздавались звуки органа.
Что за музыка! Ничего такого Дриада ещё не слыхивала, и всё же в этих звуках ей чудилось что-то родное, знакомое. Они выливались из глубины сердец всего сотворённого Богом. Дриада внимала в них и шелесту старого дуба, и голосу старого священника, который рассказывал о великих деяниях,
