его давно не было въ живыхъ; ласточки и скворецъ улетѣли; всѣ покинули его, кромѣ Іоганны. Она догнала его и пошла съ нимъ рядомъ.
— Возьми себя въ руки, Расмусъ!—сказала она.
— Что толку!—возразилъ онъ.
— Дурная у тебя поговорка!—продолжала она.—Вспомни-ка лучше поговорку матери: „Надѣйся на Бога и самъ не плошай!“ Ты вотъ этого не дѣлаешь, Расмусъ, а надо! Никогда не говори: „что толку?“ Этимъ ты подрываешь въ корнѣ всякое дѣло!
Она проводила его до дверей дома и ушла, но онъ не вошелъ въ домъ, а присѣлъ подъ старою ивою на повалившійся верстовой столбъ.
Вѣтеръ шумѣлъ въ вѣтвяхъ дерева; слышалась не то пѣсня, не то рѣчь, и Расмусъ отвѣчалъ на нее, но никто не слышалъ его, кромѣ дерева, да шумящаго въ вѣтвяхъ вѣтра.
— Брр! Какъ холодно! Вѣрно, пора въ постель! Уснуть, уснуть!
И онъ пошелъ, да не домой, а къ пруду, тамъ споткнулся и упалъ. Дождь такъ и лилъ, вѣтеръ обдавалъ его холодомъ, но онъ ничего не чувствовалъ. Встало солнышко, къ пруду стали слетаться вороны, и Расмусъ очнулся, но тѣло его почти закоченѣло. Упади онъ туда, гдѣ теперь лежали его ноги, головою, ему бы не встать во-вѣки, болотная плѣсень стала бы его саваномъ!
Днемъ въ домъ портного зашла Іоганна; не будь ея, плохо бы пришлось Расмусу; она свезла его въ больницу.
— Мы знаемъ другъ друга съ дѣтскихъ лѣтъ!—сказала она.—Мать твоя поила и кормила меня; никогда мнѣ не воздать ей за это! Но я надѣюсь, что ты выздоровѣешь и опять станешь человѣкомъ!
И Господу Богу угодно было поднять его на ноги. Но въ здоровьѣ его и тѣлесномъ и духовномъ пошли съ тѣхъ поръ скачки,—то лучше, то хуже.
Ласточки и скворецъ попрежнему улетали и прилетали; Расмусъ состарился преждевременно. Одинокимъ бобылемъ жилъ онъ въ своемъ домѣ, который ветшалъ все больше и больше. Совсѣмъ обнищалъ Расмусъ, сталъ бѣднѣе Іоганны.
— Вѣры у тебя нѣтъ!—говорила она.—А коли у насъ нѣтъ вѣры въ Бога, такъ что же у насъ есть? Слѣдовало бы тебѣ сходить къ причастію! Ты, вѣдь, не причащался съ самой конфирмаціи.
его давно не было в живых; ласточки и скворец улетели; все покинули его, кроме Йоханны. Она догнала его и пошла с ним рядом.
— Возьми себя в руки, Расмус! — сказала она.
— Что толку! — возразил он.
— Дурная у тебя поговорка! — продолжала она. — Вспомни-ка лучше поговорку матери: «Надейся на Бога и сам не плошай!» Ты вот этого не делаешь, Расмус, а надо! Никогда не говори: «что толку?» Этим ты подрываешь в корне всякое дело!
Она проводила его до дверей дома и ушла, но он не вошёл в дом, а присел под старою ивою на повалившийся верстовой столб.
Ветер шумел в ветвях дерева; слышалась не то песня, не то речь, и Расмус отвечал на неё, но никто не слышал его, кроме дерева, да шумящего в ветвях ветра.
— Брр! Как холодно! Верно, пора в постель! Уснуть, уснуть!
И он пошёл, да не домой, а к пруду, там споткнулся и упал. Дождь так и лил, ветер обдавал его холодом, но он ничего не чувствовал. Встало солнышко, к пруду стали слетаться вороны, и Расмус очнулся, но тело его почти закоченело. Упади он туда, где теперь лежали его ноги, головою, ему бы не встать вовеки, болотная плесень стала бы его саваном!
Днём в дом портного зашла Йоханна; не будь её, плохо бы пришлось Расмусу; она свезла его в больницу.
— Мы знаем друг друга с детских лет! — сказала она. — Мать твоя поила и кормила меня; никогда мне не воздать ей за это! Но я надеюсь, что ты выздоровеешь и опять станешь человеком!
И Господу Богу угодно было поднять его на ноги. Но в здоровье его и телесном и духовном пошли с тех пор скачки, — то лучше, то хуже.
Ласточки и скворец по-прежнему улетали и прилетали; Расмус состарился преждевременно. Одиноким бобылем жил он в своём доме, который ветшал всё больше и больше. Совсем обнищал Расмус, стал беднее Йоханны.
— Веры у тебя нет! — говорила она. — А коли у нас нет веры в Бога, так что же у нас есть? Следовало бы тебе сходить к причастию! Ты, ведь, не причащался с самой конфирмации.
