низко склонялись передъ ключомъ отъ воротъ, всѣ вертѣлись около него. Солнечные лучи серебрили его, „всемірный духъ“ вѣтеръ забирался въ него и свистѣлъ. Словомъ, этотъ ключъ всѣмъ ключамъ былъ ключъ: сначала-то онъ былъ только ключомъ отъ воротъ совѣтника, а затѣмъ сталъ ключомъ отъ воротъ рая, ключомъ-папою,—онъ, вѣдь, непогрѣшимъ!“
— Сколько злобы!—сказалъ совѣтникъ.—Чудовищной злобы!
Зато онъ больше и не видѣлся съ аптекаремъ—до самыхъ похоронъ совѣтницы.
Она умерла первая.
Въ домѣ была печаль и горе. Даже срѣзанныя вѣточки вишневыхъ деревьевъ, пустившія было свѣжія побѣги и покрывшіяся цвѣтами, и тѣ до того опечалились, что завяли; о нихъ позабыли; хозяйка не могла уже ухаживать за ними.
Совѣтникъ и аптекарь шли за гробомъ рядомъ, какъ близкіе родственники; тутъ было не время и не мѣсто сводить счеты.
Лотта-Лена обвязала шляпу совѣтника чернымъ крэпомъ. Она уже давно вернулась домой, не завоевавъ себѣ ни побѣды, ни счастья. Но она еще могла завоевать ихъ,—все будущее ея было еще впереди, а не даромъ же ключъ предсказалъ ей „побѣду и счастье“ да и совѣтникъ подтвердилъ.
Она стала навѣщать его. Они бесѣдовали объ умершей и плакали вмѣстѣ,—сердце у Лотты было мягкое. Говорили они также и о театрѣ, но тогда Лотта-Лена становилась твердою.
— Жизнь актрисы прелестна!—говорила она.—Но сколько тамъ вздора и зависти! Нѣтъ, я лучше пойду своею дорогою! Сначала я сама, а потомъ ужъ искусство!
Она убѣдилась, что Книгге правъ въ своихъ сужденіяхъ объ актерахъ, а ключъ попросту навралъ ей, но не проговаривалась объ этомъ совѣтнику,—она любила его.
Ключъ былъ, вѣдь, истиннымъ его утѣшеніемъ въ дни скорби. Совѣтникъ задавалъ ему вопросы, а онъ отвѣчалъ. И вотъ, черезъ годъ, сидя вечеромъ рядомъ съ Лоттою-Леной, совѣтникъ спросилъ ключъ: „Женюсь-ли я и на комъ?“
На этотъ разъ никто не подталкивалъ его, онъ самъ подталкивалъ ключъ, и этотъ отвѣтилъ: „На Лоттѣ-Ленѣ!“
И Лотта-Лена сдѣлалась совѣтницею.
„Побѣда и счастье!“ Недаромъ же это было ей предсказано, и предсказано—ключомъ.
низко склонялись перед ключом от ворот, все вертелись около него. Солнечные лучи серебрили его, «всемирный дух» ветер забирался в него и свистел. Словом, этот ключ всем ключам был ключ: сначала-то он был только ключом от ворот советника, а затем стал ключом от ворот рая, ключом-папою, — он, ведь, непогрешим!
— Сколько злобы! — сказал советник. — Чудовищной злобы!
Зато он больше и не виделся с аптекарем — до самых похорон советницы.
Она умерла первая.
В доме была печаль и горе. Даже срезанные веточки вишнёвых деревьев, пустившие было свежие побеги и покрывшиеся цветами, и те до того опечалились, что завяли; о них позабыли; хозяйка не могла уже ухаживать за ними.
Советник и аптекарь шли за гробом рядом, как близкие родственники; тут было не время и не место сводить счёты.
Лотта-Лена обвязала шляпу советника чёрным крэпом. Она уже давно вернулась домой, не завоевав себе ни победы, ни счастья. Но она ещё могла завоевать их, — всё будущее её было ещё впереди, а недаром же ключ предсказал ей «победу и счастье» да и советник подтвердил.
Она стала навещать его. Они беседовали об умершей и плакали вместе, — сердце у Лотты было мягкое. Говорили они также и о театре, но тогда Лотта-Лена становилась твёрдою.
— Жизнь актрисы прелестна! — говорила она. — Но сколько там вздора и зависти! Нет, я лучше пойду своею дорогою! Сначала я сама, а потом уж искусство!
Она убедилась, что Книгге прав в своих суждениях об актёрах, а ключ попросту наврал ей, но не проговаривалась об этом советнику, — она любила его.
Ключ был, ведь, истинным его утешением в дни скорби. Советник задавал ему вопросы, а он отвечал. И вот, через год, сидя вечером рядом с Лоттою-Леной, советник спросил ключ: «Женюсь ли я и на ком?»
На этот раз никто не подталкивал его, он сам подталкивал ключ, и этот ответил: «На Лотте-Лене!»
И Лотта-Лена сделалась советницею.
«Победа и счастье!» Недаром же это было ей предсказано, и предсказано — ключом.
