нули съ себя хлопья снѣга, на лѣстницѣ отряхнулись опять и все-таки, войдя въ самую квартиру, засыпали снѣгомъ весь полъ въ передней.
Затѣмъ мы поснимали съ себя и верхнее, и нижнее платье, все, что только можно было снять. Хозяйка моя одолжила тетушкѣ сухіе чулки и чепчикъ—самое необходимое, по словамъ доброй женщины—и затѣмъ совершенно резонно объявила, что тетушкѣ въ такую погоду нечего и думать добраться до дому,—такъ пусть переночуетъ въ гостиной, гдѣ ей устроятъ постель на диванѣ возлѣ запертой на ключъ двери въ мою спальню.
Такъ все и сдѣлали.
Въ печкѣ у меня развели огонь, на столѣ появился самоваръ, въ комнаткѣ стало тепло, уютно, хоть и не такъ, какъ у тетушки. У нея зимою и двери, и окна плотно завѣшены толстыми гардинами, полы устланы двойными коврами, подъ которыми положенъ еще тройной слой толстой бумаги,—сидишь словно въ закупоренной бутылкѣ, наполненной теплымъ воздухомъ! Но и у меня, какъ сказано, стало очень уютно. За окномъ вылъ вѣтеръ.
Тетушка говорила безъ умолку; на сцену выступили старыя воспоминанія: юные годы, пивоваръ Расмусенъ, и проч. Тетушка припомнила даже, какъ у меня прорѣзался первый зубокъ и какая была по этому поводу радость въ семьѣ.
Да, первый зубокъ! Зубъ невинности, блестящій, какъ молочная капелька, молочный зубъ!
Прорѣзался одинъ, за нимъ другой, третій, и вотъ, выстраиваются цѣлыхъ два ряда, одинъ сверху, другой снизу, чудеснѣйшихъ дѣтскихъ зубовъ! Но это еще только авангардъ, а не настоящая армія, которая должна будетъ служить намъ всю жизнь. Но вотъ является и она, а за нею и зубы мудрости, фланговые, прорѣзывающіеся съ такою болью и трудомъ!
А потомъ они мало-по-малу и выбываютъ изъ строя, выбываютъ всѣ до единаго, и даже раньше времени, не отслуживъ всего срока! Наконецъ, настаетъ день—нѣтъ и послѣдняго служиваго, и день этотъ уже не праздникъ, а день печали. Съ этого дня ты—старикъ, какъ бы ни былъ молодъ душой!
Не очень-то весело думать и говорить о такихъ вещахъ, а мы съ тетушкой все-таки заговорили о нихъ, вернулись затѣмъ къ годамъ дѣтства и болтали, болтали безъ конца. Было
нули с себя хлопья снега, на лестнице отряхнулись опять и всё-таки, войдя в самую квартиру, засыпали снегом весь пол в передней.
Затем мы поснимали с себя и верхнее, и нижнее платье, всё, что только можно было снять. Хозяйка моя одолжила тётушке сухие чулки и чепчик — самое необходимое, по словам доброй женщины — и затем совершенно резонно объявила, что тётушке в такую погоду нечего и думать добраться до дому, — так пусть переночует в гостиной, где ей устроят постель на диване возле запертой на ключ двери в мою спальню.
Так всё и сделали.
В печке у меня развели огонь, на столе появился самовар, в комнатке стало тепло, уютно, хоть и не так, как у тётушки. У неё зимою и двери, и окна плотно завешены толстыми гардинами, полы устланы двойными коврами, под которыми положен ещё тройной слой толстой бумаги, — сидишь словно в закупоренной бутылке, наполненной тёплым воздухом! Но и у меня, как сказано, стало очень уютно. За окном выл ветер.
Тётушка говорила без умолку; на сцену выступили старые воспоминания: юные годы, пивовар Расмусен, и проч. Тётушка припомнила даже, как у меня прорезался первый зубок и какая была по этому поводу радость в семье.
Да, первый зубок! Зуб невинности, блестящий, как молочная капелька, молочный зуб!
Прорезался один, за ним другой, третий, и вот, выстраиваются целых два ряда, один сверху, другой снизу, чудеснейших детских зубов! Но это ещё только авангард, а не настоящая армия, которая должна будет служить нам всю жизнь. Но вот является и она, а за нею и зубы мудрости, фланговые, прорезывающиеся с такою болью и трудом!
А потом они мало-помалу и выбывают из строя, выбывают все до единого, и даже раньше времени, не отслужив всего срока! Наконец, настаёт день — нет и последнего служивого, и день этот уже не праздник, а день печали. С этого дня ты — старик, как бы ни был молод душой!
Не очень-то весело думать и говорить о таких вещах, а мы с тётушкой всё-таки заговорили о них, вернулись затем к годам детства и болтали, болтали без конца. Было
