ловить мухъ и обрывать у нихъ крылышки; ей нравилось, что мухи изъ летающихъ насѣкомыхъ превращались въ ползающихъ. Ловила она также майскихъ и навозныхъ жуковъ, насаживала ихъ на булавки и подставляла имъ подъ ножки зеленый листикъ или клочекъ бумаги. Бѣдное насѣкомое ухватывалось ножками за бумагу, вертѣлось и изгибалось, стараясь освободиться отъ булавки, а Инге смѣялась:
— Майскій жукъ читаетъ! Ишь, какъ переворачиваетъ листокъ!
Съ лѣтами она становилась скорѣе хуже, чѣмъ лучше; къ несчастью своему она была прехорошенькая, и ей хоть и доставались щелчки, да все не такіе, какіе слѣдовали.
— Крѣпкій нуженъ щелчокъ для этой головы!—говаривала ея родная мать.—Ребенкомъ ты часто топтала мой передникъ, боюсь, что выросши, ты растопчешь мнѣ сердце!
Такъ оно и вышло.
Инге поступила въ услуженіе къ знатнымъ господамъ, въ помѣщичій домъ. Господа обращались съ нею, какъ съ своею родною дочерью, и въ новыхъ нарядахъ Инге, казалось, еще похорошѣла, зато и спѣсь ея все росла, да росла.
Цѣлый годъ прожила она у хозяевъ, и вотъ, они сказали ей:
— Ты бы навѣстила своихъ стариковъ, Инге!
Инге отправилась, но только для того, чтобы показаться роднымъ въ полномъ своемъ парадѣ. Она уже дошла до околицы родной деревни, да вдругъ увидала, что около пруда стоятъ и болтаютъ дѣвушки и парни, а неподалеку на камнѣ отдыхаетъ ея мать съ охапкой хвороста, собраннаго въ лѣсу. Инге—маршъ назадъ: ей стало стыдно, что у нея, такой нарядной барышни, такая оборванная мать, которая вдобавокъ сама таскаетъ изъ лѣсу хворостъ. Инге даже не пожалѣла, что не повидалась съ родителями, ей только досадно было.
Прошло еще полгода.
— Надо тебѣ навѣстить своихъ стариковъ, Инге!—опять сказала ей госпожа.—Вотъ тебѣ бѣлый хлѣбъ, снеси его имъ. То-то они обрадуются тебѣ!
Инге нарядилась въ самое лучшее платье, надѣла новые башмаки, приподняла платьице и осторожно пошла по дорогѣ, стараясь не запачкать башмачковъ,—ну, за это и упрекать ее нечего. Но вотъ, тропинка свернула на болотистую почву; приходилось пройти по грязной лужѣ. Не долго думая, Инге бро-
ловить мух и обрывать у них крылышки; ей нравилось, что мухи из летающих насекомых превращались в ползающих. Ловила она также майских и навозных жуков, насаживала их на булавки и подставляла им под ножки зелёный листик или клочок бумаги. Бедное насекомое ухватывалось ножками за бумагу, вертелось и изгибалось, стараясь освободиться от булавки, а Инге смеялась:
— Майский жук читает! Ишь, как переворачивает листок!
С летами она становилась скорее хуже, чем лучше; к несчастью своему она была прехорошенькая, и ей хоть и доставались щелчки, да всё не такие, какие следовали.
— Крепкий нужен щелчок для этой головы! — говаривала её родная мать. — Ребёнком ты часто топтала мой передник, боюсь, что выросши, ты растопчешь мне сердце!
Так оно и вышло.
Инге поступила в услужение к знатным господам, в помещичий дом. Господа обращались с нею, как с своею родною дочерью, и в новых нарядах Инге, казалось, ещё похорошела, зато и спесь её всё росла, да росла.
Целый год прожила она у хозяев, и вот, они сказали ей:
— Ты бы навестила своих стариков, Инге!
Инге отправилась, но только для того, чтобы показаться родным в полном своём параде. Она уже дошла до околицы родной деревни, да вдруг увидала, что около пруда стоят и болтают девушки и парни, а неподалеку на камне отдыхает её мать с охапкой хвороста, собранного в лесу. Инге — марш назад: ей стало стыдно, что у неё, такой нарядной барышни, такая оборванная мать, которая вдобавок сама таскает из лесу хворост. Инге даже не пожалела, что не повидалась с родителями, ей только досадно было.
Прошло ещё полгода.
— Надо тебе навестить своих стариков, Инге! — опять сказала ей госпожа. — Вот тебе белый хлеб, снеси его им. То-то они обрадуются тебе!
Инге нарядилась в самое лучшее платье, надела новые башмаки, приподняла платьице и осторожно пошла по дороге, стараясь не запачкать башмачков, — ну, за это и упрекать её нечего. Но вот, тропинка свернула на болотистую почву; приходилось пройти по грязной луже. Не долго думая, Инге бро-
