Анна-Лизбета была красавица, просто кровь съ молокомъ, молодая, веселая. Зубы сверкали ослѣпительною бѣлизной, глаза такъ и горѣли; легка была она въ танцахъ, еще легче въ жизни! Что же вышло изъ этого? „Дрянной мальчишка!“ Да, некрасивъ-то онъ былъ некрасивъ! Его и отдали на воспитаніе женѣ землекопа, а сама Анна-Лизбета попала въ графскій замокъ, поселилась въ роскошной комнатѣ; одѣли ее въ шелкъ, да въ бархатъ. Вѣтерокъ не смѣлъ на нее пахнуть, никто—грубаго слова сказать: это могло разстроить ее, она могла заболѣть, а она, вѣдь, кормила грудью графчика! Графчикъ былъ такой нѣжный, что твой принцъ, и хорошъ собою, какъ ангелочекъ. Какъ Анна-Лизбета любила его! Ея же собственный сынъ… ютился въ избушкѣ землекопа, гдѣ не каша варилась, а больше языки трещали, чаще же всего мальчишка оралъ въ пустой избушкѣ одинъ-одинешенекъ. Никто не слыхалъ его криковъ, такъ некому было и пожалѣть! Кричалъ онъ, пока не засыпалъ отъ усталости, а во снѣ не чувствуешь, вѣдь, ни голода, ни жажды; сонъ вообще чудесное изобрѣтеніе! Годы шли, а „съ годами и сорная трава выростаетъ“—какъ говорится; мальчишка Анны-Лизбеты тоже росъ, какъ сорная трава. Онъ такъ и остался въ семьѣ землекопа, Анна-Лизбета заплатила за него и этимъ развязалась съ нимъ окончательно. Сама она стала горожанкой, жилось ей отлично, она даже носила шляпки, но къ землекопу съ женой не заглядывала никогда—далеко было, да и нечего ей было у нихъ дѣлать! Мальчишка принадлежалъ теперь имъ, и такъ какъ ѣсть-то онъ умѣлъ,—говорили они—то и долженъ былъ самъ зарабатывать себѣ на харчи. Пора было ему взяться за дѣло, вотъ его и приставили пасти рыжую корову Мадса Іенсена.
Цѣпной песъ на дворѣ бѣлильщика гордо сидитъ въ солнечные дни на крышѣ своей конуры и лаетъ на прохожихъ, а въ дождь забирается въ конуру; ему тамъ и сухо, и тепло. Сынишка Анны-Лизбеты сидѣлъ въ солнечные дни у канавы, стругая колъ, и мечталъ: весною онъ запримѣтилъ три цвѣточка земляники,—„навѣрно изъ нихъ выйдутъ ягодки!“ Мысль эта была его лучшею радостью, но ягодъ не вышло. Въ дождь и непогоду онъ промокалъ до костей, а рѣзкій вѣтеръ просушивалъ его. Если же случалось ему забраться на барскій дворъ, его угощали толчками и пинками; онъ такой
Анна-Лизбета была красавица, просто кровь с молоком, молодая, весёлая. Зубы сверкали ослепительною белизной, глаза так и горели; легка была она в танцах, ещё легче в жизни! Что же вышло из этого? «Дрянной мальчишка!» Да, некрасив-то он был некрасив! Его и отдали на воспитание жене землекопа, а сама Анна-Лизбета попала в графский замок, поселилась в роскошной комнате; одели её в шёлк, да в бархат. Ветерок не смел на неё пахнуть, никто — грубого слова сказать: это могло расстроить её, она могла заболеть, а она, ведь, кормила грудью графчика! Графчик был такой нежный, что твой принц, и хорош собою, как ангелочек. Как Анна-Лизбета любила его! Её же собственный сын… ютился в избушке землекопа, где не каша варилась, а больше языки трещали, чаще же всего мальчишка орал в пустой избушке один-одинёшенек. Никто не слыхал его криков, так некому было и пожалеть! Кричал он, пока не засыпал от усталости, а во сне не чувствуешь, ведь, ни голода, ни жажды; сон вообще чудесное изобретение! Годы шли, а «с годами и сорная трава вырастает» — как говорится; мальчишка Анны-Лизбеты тоже рос, как сорная трава. Он так и остался в семье землекопа, Анна-Лизбета заплатила за него и этим развязалась с ним окончательно. Сама она стала горожанкой, жилось ей отлично, она даже носила шляпки, но к землекопу с женой не заглядывала никогда — далеко было, да и нечего ей было у них делать! Мальчишка принадлежал теперь им, и так как есть-то он умел, — говорили они — то и должен был сам зарабатывать себе на харчи. Пора было ему взяться за дело, вот его и приставили пасти рыжую корову Мадса Иенсена.
Цепной пес на дворе белильщика гордо сидит в солнечные дни на крыше своей конуры и лает на прохожих, а в дождь забирается в конуру; ему там и сухо, и тепло. Сынишка Анны-Лизбеты сидел в солнечные дни у канавы, стругая кол, и мечтал: весною он заприметил три цветочка земляники, — «наверно из них выйдут ягодки!» Мысль эта была его лучшею радостью, но ягод не вышло. В дождь и непогоду он промокал до костей, а резкий ветер просушивал его. Если же случалось ему забраться на барский двор, его угощали толчками и пинками; он такой
