ваши глаза и черные, какъ смоль, волосы! Да, какъ мнѣ было не узнать васъ! Вы и не измѣнились почти, только черты лица стали еще выразительнѣе! Впрочемъ, я узналъ бы васъ, если бы вы измѣнились и куда больше. Я сейчасъ же высказалъ свои предположенія Бернардо, а онъ-то спорилъ со мною, воображая совсѣмъ другое…
— Бернардо!—произнесла она, какъ мнѣ показалось, дрожащимъ голосомъ.
— Да,—продолжалъ я, нѣсколько смутившись:—ему тоже показалось, что онъ знаетъ васъ, то-есть видѣлъ васъ раньше, совсѣмъ при иныхъ обстоятельствахъ, противорѣчившихъ моему предположенію! Ваши черные волосы, ваши глаза… Только не разсердитесь за это, онъ теперь и самъ перемѣнилъ мнѣніе!.. При первомъ взглядѣ на васъ онъ принялъ васъ за…—тутъ я остановился:—за… не католичку! И, значитъ, я не могъ слышать васъ въ церкви Арачели.
— Онъ думалъ, можетъ быть, что я одной вѣры съ моею воспитательницей?—сказала Аннунціата, указывая на старуху.
Я невольно кивнулъ головой, но сейчасъ же схватилъ ее за руку и спросилъ:
— Вы не сердитесь на меня?
— За то, что вашъ другъ принялъ меня за еврейку?—улыбаясь спросила она.—Какой вы забавный!
Я чувствовалъ, что наше дѣтское знакомство сблизило насъ и совсѣмъ забылъ всѣ свои прежнія печальныя мысли, а также рѣшеніе—не видѣться съ нею, не любить ее! Я весь горѣлъ любовью къ ней.
Художественныя галлереи были закрыты въ эти два послѣдніе дня поста, но Аннунціата замѣтила, что теперь-то вотъ и хорошо было бы побродить по какой-нибудь изъ нихъ на свободѣ. Желаніе Аннунціаты было для меня закономъ, и къ счастью я могъ удовлетворить его: я, вѣдь, хорошо зналъ всѣхъ смотрителей и сторожей палаццо Боргезе, гдѣ находится одна изъ интереснѣйшихъ римскихъ художественныхъ галлерей, та самая, по которой я расхаживалъ ребенкомъ съ моею благодѣтельницей, разсматривая амурчиковъ Франческо Альбани.
Я предложилъ Аннунціатѣ свести туда ее и ея старую воспитательницу; она съ благодарностью согласилась, и я не помнилъ себя отъ радости.
Дома, наединѣ съ самимъ собою, я, однако, невольно сталъ думать о Бернардо. Нѣтъ, онъ не любитъ ея,—утѣшалъ я себя самого. Его любовь только чувственное влеченіе, тогда какъ моя велика и чиста! Послѣдній нашъ разговоръ съ нимъ сталъ мнѣ теперь казаться гораздо оскорбительнѣе для меня, нежели онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Теперь я помнилъ только выказанную Бернардо гордость, чувствовалъ себя оскорбленнымъ ею и вскипѣлъ противъ него такимъ негодованіемъ, о какомъ
ваши глаза и чёрные, как смоль, волосы! Да, как мне было не узнать вас! Вы и не изменились почти, только черты лица стали ещё выразительнее! Впрочем, я узнал бы вас, если бы вы изменились и куда больше. Я сейчас же высказал свои предположения Бернардо, а он-то спорил со мною, воображая совсем другое…
— Бернардо! — произнесла она, как мне показалось, дрожащим голосом.
— Да, — продолжал я, несколько смутившись: — ему тоже показалось, что он знает вас, то есть видел вас раньше, совсем при иных обстоятельствах, противоречивших моему предположению! Ваши чёрные волосы, ваши глаза… Только не рассердитесь за это, он теперь и сам переменил мнение!.. При первом взгляде на вас он принял вас за… — тут я остановился: — за… не католичку! И, значит, я не мог слышать вас в церкви Арачели.
— Он думал, может быть, что я одной веры с моею воспитательницей? — сказала Аннунциата, указывая на старуху.
Я невольно кивнул головой, но сейчас же схватил её за руку и спросил:
— Вы не сердитесь на меня?
— За то, что ваш друг принял меня за еврейку? — улыбаясь спросила она. — Какой вы забавный!
Я чувствовал, что наше детское знакомство сблизило нас и совсем забыл все свои прежние печальные мысли, а также решение — не видеться с нею, не любить её! Я весь горел любовью к ней.
Художественные галереи были закрыты в эти два последние дня поста, но Аннунциата заметила, что теперь-то вот и хорошо было бы побродить по какой-нибудь из них на свободе. Желание Аннунциаты было для меня законом, и к счастью я мог удовлетворить его: я, ведь, хорошо знал всех смотрителей и сторожей палаццо Боргезе, где находится одна из интереснейших римских художественных галерей, та самая, по которой я расхаживал ребёнком с моею благодетельницей, рассматривая амурчиков Франческо Альбани.
Я предложил Аннунциате свести туда её и её старую воспитательницу; она с благодарностью согласилась, и я не помнил себя от радости.
Дома, наедине с самим собою, я, однако, невольно стал думать о Бернардо. Нет, он не любит её, — утешал я себя самого. Его любовь только чувственное влечение, тогда как моя велика и чиста! Последний наш разговор с ним стал мне теперь казаться гораздо оскорбительнее для меня, нежели он был на самом деле. Теперь я помнил только выказанную Бернардо гордость, чувствовал себя оскорблённым ею и вскипел против него таким негодованием, о каком
