вится и «Даная» Корреджіо; сама она хороша, амурчикъ съ пестрыми крыльями, что сидитъ у нея на постели и помогаетъ ей собирать золото, божественно-прекрасенъ, но самый сюжетъ меня отталкиваетъ, оскорбляетъ, если можно такъ выразиться, мое чувство прекраснаго. Потому-то я такъ высоко ставлю Рафаэля: онъ во всѣхъ своихъ картинахъ—по крайней мѣрѣ, извѣстныхъ мнѣ—является апостоломъ невинности. Да иначе бы ему и не удалось дать намъ Мадонну!
— Но совершенство исполненія можетъ же заставить насъ примириться съ вольностью сюжета!—сказалъ я.
— Никогда!—отвѣтила она.—Искусство во всѣхъ своихъ отрасляхъ слишкомъ возвышенно и священно! И чистота замысла куда болѣе захватываетъ зрителя, нежели совершенство исполненія. Потому-то насъ и могутъ такъ глубоко трогать наивныя изображенія Мадоннъ старыхъ мастеровъ, хотя зачастую онѣ напоминаютъ китайскія картинки: тѣ же угловатые контуры, тѣ же жесткія, прямыя линіи! Духовная чистота должна стоять на первомъ планѣ какъ въ живописи, такъ и въ поэзіи. Нѣкоторыя отступленія можно еще допустить; они хотя и рѣжутъ глазъ, но не мѣшаютъ всетаки любоваться всѣмъ произведеніемъ въ его цѣлости.
— Но, вѣдь, нужно же разнообразіе сюжетовъ! Вѣдь, не интересно вѣчно…
— Вы меня не такъ поняли! Я не хочу сказать, что надо вѣчно рисовать одну Мадонну. Нѣтъ, я восхищаюсь и прекрасными ландшафтами, и жанровыми картинками, и морскими видами, и разбойниками Сальватора Розы. Но я не допускаю ничего безнравственнаго въ области искусства, а я называю безнравственною даже прекрасно написанную картину Шидони въ палаццо Шіаріа. Вы, вѣрно, помните ее? Двое крестьянъ на ослахъ проѣзжаютъ мимо каменной стѣны, на которой лежитъ черепъ, а на немъ сидятъ мышь, червь и оса; на стѣнѣ же надпись: «et ego in Arcadia».
— Я знаю ее!—сказалъ я.—Она виситъ рядомъ съ прекраснымъ скрипачомъ Рафаэля.
— Да!—отвѣтила Аннунціата.—И упомянутая надпись гораздо болѣе подходила бы къ картинѣ Рафаэля, чѣмъ къ той, отвратительной!
Очутившись съ нею предъ «временами года» Франческо Альбани, я разсказалъ ей, какъ нравились мнѣ эти маленькіе амурчики, когда я былъ ребенкомъ, и какъ весело я проводилъ время въ этой галлереѣ.
— У васъ были счастливыя минуты въ дѣтствѣ!—сказала она, подавляя вздохъ, вызванный, можетъ быть, воспоминаніями о ея собственномъ дѣтствѣ.
— Такъ же, какъ и у васъ, конечно?—сказалъ я.—Въ первый разъ я видѣлъ васъ веселымъ, счастливымъ ребенкомъ, предметомъ общаго
вится и «Даная» Корреджио; сама она хороша, амурчик с пёстрыми крыльями, что сидит у неё на постели и помогает ей собирать золото, божественно-прекрасен, но самый сюжет меня отталкивает, оскорбляет, если можно так выразиться, моё чувство прекрасного. Потому-то я так высоко ставлю Рафаэля: он во всех своих картинах — по крайней мере, известных мне — является апостолом невинности. Да иначе бы ему и не удалось дать нам Мадонну!
— Но совершенство исполнения может же заставить нас примириться с вольностью сюжета! — сказал я.
— Никогда! — ответила она. — Искусство во всех своих отраслях слишком возвышенно и священно! И чистота замысла куда более захватывает зрителя, нежели совершенство исполнения. Потому-то нас и могут так глубоко трогать наивные изображения Мадонн старых мастеров, хотя зачастую они напоминают китайские картинки: те же угловатые контуры, те же жёсткие, прямые линии! Духовная чистота должна стоять на первом плане как в живописи, так и в поэзии. Некоторые отступления можно ещё допустить; они хотя и режут глаз, но не мешают всё-таки любоваться всем произведением в его целости.
— Но, ведь, нужно же разнообразие сюжетов! Ведь, не интересно вечно…
— Вы меня не так поняли! Я не хочу сказать, что надо вечно рисовать одну Мадонну. Нет, я восхищаюсь и прекрасными ландшафтами, и жанровыми картинками, и морскими видами, и разбойниками Сальватора Розы. Но я не допускаю ничего безнравственного в области искусства, а я называю безнравственною даже прекрасно написанную картину Шидони в палаццо Шиариа. Вы, верно, помните её? Двое крестьян на ослах проезжают мимо каменной стены, на которой лежит череп, а на нём сидят мышь, червь и оса; на стене же надпись: «et ego in Arcadia».
— Я знаю её! — сказал я. — Она висит рядом с прекрасным скрипачом Рафаэля.
— Да! — ответила Аннунциата. — И упомянутая надпись гораздо более подходила бы к картине Рафаэля, чем к той, отвратительной!
Очутившись с нею пред «временами года» Франческо Альбани, я рассказал ей, как нравились мне эти маленькие амурчики, когда я был ребёнком, и как весело я проводил время в этой галерее.
— У вас были счастливые минуты в детстве! — сказала она, подавляя вздох, вызванный, может быть, воспоминаниями о её собственном детстве.
— Так же, как и у вас, конечно? — сказал я. — В первый раз я видел вас весёлым, счастливым ребёнком, предметом общего
