— Развѣ такъ проводятъ дни, посвященные Богу!—восклицалъ онъ.—Намъ слѣдуетъ истязать свою плоть, посыпать главы пепломъ! А вы словно справляете карнавалъ! Вѣчно справляете карнавалъ—и днемъ, и ночью, изо дня въ день, изъ года въ годъ, пока васъ не пожретъ преисподняя! Тамъ вы будете ныть, тамъ вы будете зубоскалить, плясать и праздновать, терзаемые вѣчными муками!
Онъ возвышалъ голосъ все сильнѣе и сильнѣе; мягкое неаполитанское нарѣчіе ласкало мой слухъ, какъ звучные стихи; слова лились мелодическою волной. Но по мѣрѣ того, какъ возвышалъ свой голосъ монахъ, кричалъ все громче и пульчинелль, удваивая старанія насмѣшить толпу. Тогда проповѣдникъ, въ порывѣ бѣшенства, выхватилъ изъ рукъ старика распятіе и ринулся съ нимъ въ толпу, восклицая:
— Вотъ вамъ настоящій пульчинелль! На Него смотрите! Его слушайте, если у васъ есть глаза и уши! Киріе элейсонъ!—Побѣжденная видомъ святыни толпа сразу поверглась на колѣни съ крикомъ: «Киріе элейсонъ!» Самъ содержатель театра маріонетокъ спряталъ своего петрушку. Пораженный всею этою сценою, я стоялъ возлѣ кареты, какъ вкопанный.
Федериго отыскалъ для синьоры экипажъ, она протянула ему въ знакъ благодарности руку, меня же крѣпко обняла и обожгла поцѣлуемъ, прошептавъ: «Добро пожаловать въ Неаполь!» Когда экипажъ ея тронулся, она послала мнѣ еще воздушный поцѣлуй. Мы съ Федериго поднялись въ наши комнаты, которыя указалъ намъ слуга.
— Разве так проводят дни, посвящённые Богу! — восклицал он. — Нам следует истязать свою плоть, посыпать главы пеплом! А вы словно справляете карнавал! Вечно справляете карнавал — и днём, и ночью, изо дня в день, из года в год, пока вас не пожрёт преисподняя! Там вы будете ныть, там вы будете зубоскалить, плясать и праздновать, терзаемые вечными муками!
Он возвышал голос всё сильнее и сильнее; мягкое неаполитанское наречие ласкало мой слух, как звучные стихи; слова лились мелодическою волной. Но по мере того, как возвышал свой голос монах, кричал всё громче и пульчинелль, удваивая старания насмешить толпу. Тогда проповедник, в порыве бешенства, выхватил из рук старика распятие и ринулся с ним в толпу, восклицая:
— Вот вам настоящий пульчинелль! На Него смотрите! Его слушайте, если у вас есть глаза и уши! Кирие элейсон! — Побеждённая видом святыни толпа сразу поверглась на колени с криком: «Кирие элейсон!» Сам содержатель театра марионеток спрятал своего петрушку. Поражённый всею этою сценою, я стоял возле кареты, как вкопанный.
Федериго отыскал для синьоры экипаж, она протянула ему в знак благодарности руку, меня же крепко обняла и обожгла поцелуем, прошептав: «Добро пожаловать в Неаполь!» Когда экипаж её тронулся, она послала мне ещё воздушный поцелуй. Мы с Федериго поднялись в наши комнаты, которые указал нам слуга.
Федериго улегся спать, а я все еще сидѣлъ на открытомъ балконѣ, выходящемъ на площадь; съ него открывался видъ на Везувій. Мнѣ не давалъ спать этотъ новый міръ, въ который меня перенесли какъ бы волшебствомъ. Мало-по-малу на улицѣ подо мною водворилась тишина, огоньки одинъ за другимъ погасали; было уже за полночь.
Взоръ мой не отрывался отъ Везувія, надъ которымъ подымался къ окрашеннымъ багрянцемъ небесамъ огненный столбъ; казалось, изъ кратера выросла мощная пинія, вся изъ огня и пламени; потоки лавы служили ей корнями, которыми она крѣпко вросла въ гору. Душа моя была потрясена этимъ величественнымъ зрѣлищемъ; изъ вулкана и съ тихаго ночного неба мнѣ слышался голосъ самого Бога. Это была одна изъ тѣхъ минутъ, когда, если можно такъ выразиться, душа человѣческая созерцаетъ лицомъ къ лицу Бога. Въ эту минуту я ясно постигалъ всемогущество, мудрость и благость Того, Кому служатъ и повинуются молнія и
Федериго улёгся спать, а я всё ещё сидел на открытом балконе, выходящем на площадь; с него открывался вид на Везувий. Мне не давал спать этот новый мир, в который меня перенесли как бы волшебством. Мало-помалу на улице подо мною водворилась тишина, огоньки один за другим погасали; было уже за полночь.
Взор мой не отрывался от Везувия, над которым подымался к окрашенным багрянцем небесам огненный столб; казалось, из кратера выросла мощная пиния, вся из огня и пламени; потоки лавы служили ей корнями, которыми она крепко вросла в гору. Душа моя была потрясена этим величественным зрелищем; из вулкана и с тихого ночного неба мне слышался голос самого Бога. Это была одна из тех минут, когда, если можно так выразиться, душа человеческая созерцает лицом к лицу Бога. В эту минуту я ясно постигал всемогущество, мудрость и благость Того, Кому служат и повинуются молния и
