пею. На мостовой виднѣлись глубокія коллеи отъ колесъ, на домахъ можно еще было прочесть имена ихъ владѣльцевъ; кое-гдѣ уцѣлѣли даже вывѣски; одна изъ нихъ гласила, что въ этомъ домикѣ изготовлялись мозаичныя издѣлія. Всѣ комнатки были маленькія, свѣтъ падалъ сверху, черезъ отверстіе въ потолкѣ или въ дверяхъ. Четырехъугольные дворики, обнесенные портиками, были такъ малы, что въ нихъ помѣщалась только какая-нибудь цвѣточная грядка или бассейнъ съ фонтаномъ. Зато и дворикъ и всѣ полы были изукрашены чудною мозаикою. Стѣны были пестро раскрашены въ бѣлый, голубой и красный цвѣта. На пурпуровомъ фонѣ порхали танцовщицы, геніи и другіе причудливые воздушные образы, такіе яркіе и живые, словно они были нарисованы только вчера. Федериго и Маретти вступили въ жаркую бесѣду о дивной композиціи и яркости красокъ рисунковъ, которые такъ удивительно сохранились, и прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, оба съ головой ушли въ десятитомный каталогъ античныхъ памятниковъ Байярди. Они, какъ и многіе, забыли поэтическую дѣйствительность ради критическихъ комментарій къ ней; сама Помпея была забыта ради сухихъ изслѣдованій ея. Я же, непосвященный въ эти ученыя мистеріи, чувствовалъ себя среди этой поэтической обстановки, какъ дома; здѣсь столѣтія какъ бы сливались для меня въ годы, годы въ минуты. Скорбь моя утихла, душа вновь обрѣла покой и прониклась восторгомъ.
Мы остановились передъ домомъ Саллюстія.—Саллюстій!—воскликнулъ Маретти, снимая шляпу.—Corpus sine animo! Душа отлетѣла, но и мертвому тѣлу воздаютъ почтеніе!
Всю переднюю стѣну занимала большая картина «Діана и Актеонъ». Любуясь ею, мы вдругъ услышали радостныя восклицанія: рабочіе отрыли великолѣпный столъ изъ бѣлоснѣжнаго каррарскаго мрамора; вмѣсто ножекъ служили два превосходныхъ мраморныхъ сфинкса. Но еще больше поразили меня отрытыя тутъ же пожелтѣвшія человѣческія кости и ясно сохранившійся въ пеплѣ отпечатокъ прекрасной женской груди.
Мы перешли черезъ форумъ въ храмъ Юпитера; солнце освѣщало бѣлыя мраморныя колонны; за ними виднѣлся Везувій. Изъ кратера валилъ густой черный дымъ; отъ огненной же лавы, вытекавшей изъ бокового отверстія, подымались бѣлоснѣжные клубы пара.
Осмотрѣли мы и амфитеатръ и посидѣли на ступеняхъ, служившихъ скамьями. Сцена со своими колоннами, каменная задняя стѣна съ главною выходною дверью—все смотрѣло такъ, какъ будто здѣсь вчера еще только давалось представленіе. Но давнымъ давно изъ оркестра не раздавалось никакихъ звуковъ, давнымъ давно никакой Росціусъ не ожидалъ рукоплесканій отъ ликующей толпы; все было мертво; дышала жизнью только природа вокругъ. Густые зеленые виноградники, проѣзжая дорога
пею. На мостовой виднелись глубокие колеи от колёс, на домах можно ещё было прочесть имена их владельцев; кое-где уцелели даже вывески; одна из них гласила, что в этом домике изготовлялись мозаичные изделия. Все комнатки были маленькие, свет падал сверху, через отверстие в потолке или в дверях. Четырёхугольные дворики, обнесённые портиками, были так малы, что в них помещалась только какая-нибудь цветочная грядка или бассейн с фонтаном. Зато и дворик и все полы были изукрашены чудною мозаикою. Стены были пёстро раскрашены в белый, голубой и красный цвета. На пурпуровом фоне порхали танцовщицы, гении и другие причудливые воздушные образы, такие яркие и живые, словно они были нарисованы только вчера. Федериго и Маретти вступили в жаркую беседу о дивной композиции и яркости красок рисунков, которые так удивительно сохранились, и прежде, чем я успел опомниться, оба с головой ушли в десятитомный каталог античных памятников Байярди. Они, как и многие, забыли поэтическую действительность ради критических комментариев к ней; сама Помпея была забыта ради сухих исследований её. Я же, непосвящённый в эти учёные мистерии, чувствовал себя среди этой поэтической обстановки, как дома; здесь столетия как бы сливались для меня в годы, годы в минуты. Скорбь моя утихла, душа вновь обрела покой и прониклась восторгом.
Мы остановились перед домом Саллюстия. — Саллюстий! — воскликнул Маретти, снимая шляпу. — Corpus sine animo! Душа отлетела, но и мёртвому телу воздают почтение!
Всю переднюю стену занимала большая картина «Диана и Актеон». Любуясь ею, мы вдруг услышали радостные восклицания: рабочие отрыли великолепный стол из белоснежного каррарского мрамора; вместо ножек служили два превосходных мраморных сфинкса. Но ещё больше поразили меня отрытые тут же пожелтевшие человеческие кости и ясно сохранившийся в пепле отпечаток прекрасной женской груди.
Мы перешли через форум в храм Юпитера; солнце освещало белые мраморные колонны; за ними виднелся Везувий. Из кратера валил густой чёрный дым; от огненной же лавы, вытекавшей из бокового отверстия, подымались белоснежные клубы пара.
Осмотрели мы и амфитеатр и посидели на ступенях, служивших скамьями. Сцена со своими колоннами, каменная задняя стена с главною выходною дверью — всё смотрело так, как будто здесь вчера ещё только давалось представление. Но давным давно из оркестра не раздавалось никаких звуков, давным давно никакой Росциус не ожидал рукоплесканий от ликующей толпы; всё было мертво; дышала жизнью только природа вокруг. Густые зелёные виноградники, проезжая дорога
