— О, да!—также шутливо сказалъ я.—Если ужъ быть откровеннымъ, то, по-моему, импровизатору не обойтись безъ рукоплесканій, какъ дереву безъ лучей солнца! Это лишеніе, мнѣ кажется, и угнетало Тассо въ темницѣ не меньше, чѣмъ его несчастная любовь.
— Милый мой!—прервала она меня серьезнымъ тономъ.—Мы говоримъ о тебѣ, а не о Тассо. Причемъ тутъ онъ?
— Я взялъ его для примѣра! Тассо былъ поэтъ и…
— И ты тоже воображаешь себя поэтомъ? Милый Антоніо, ради Бога, не впутывай ты именъ безсмертныхъ поэтовъ, когда дѣло идетъ о тебѣ самомъ! Не воображай себя поэтомъ и импровизаторомъ потому только, что у тебя воспріимчивая натура и ты въ состояніи увлекаться твореньями великихъ поэтовъ! Такихъ, какъ ты, тысячи! Не губи же себя такимъ самомнѣніемъ!
— Но, вѣдь, тысячи же и апплодировали мнѣ недавно!—возразилъ я, весь вспыхнувъ.—Что же мудренаго, если я вообразилъ себя… И я знаю людей, которые радуются моему счастью и признаютъ за мной кое-что хорошее!
— Я первая! Мы всѣ отдаемъ должное твоему прекрасному сердцу, твоему благородному характеру! И я ручаюсь, что за нихъ-то и Eccellenza проститъ тебѣ все! Кромѣ того, у тебя прекрасныя способности, которыя могутъ еще развиться, но ихъ непремѣнно надо развивать, Антоніо! Ничто не дается намъ само собою! Надо трудиться! У тебя есть талантъ, симпатичный талантъ, ты можешь радовать имъ своихъ друзей, но мірового значенія онъ имѣть не можетъ,—слишкомъ онъ невеликъ!
— Но, вѣдь, Дженаро, совершенно посторонній мнѣ человѣкъ, былъ въ восторгѣ отъ моего перваго дебюта!
— Дженаро!—отвѣтила она.—Я уважаю его, но какъ цѣнителя искусства ставлю очень невысоко. Что же касается до одобренія большой публики, то артисты зачастую перетолковываютъ его по своему, придаютъ ему совсѣмъ не то значеніе, какое оно имѣетъ на самомъ дѣлѣ. Но хорошо, конечно, что тебя не освистали; это огорчило бы меня. Слава Богу, что все обошлось благополучно; теперь можно надѣяться, что скоро и ты, и импровизаціи твои будутъ забыты. Къ счастью, ты и выступилъ подъ чужимъ именемъ. Черезъ три дня мы вернемся въ Неаполь, а еще черезъ день уѣдемъ въ Римъ. Смотри тогда на случившееся съ тобою въ Неаполѣ, какъ на сонъ, чѣмъ все это въ сущности и было, и докажи намъ своимъ прилежаніемъ и благоразуміемъ, что ты окончательно пробудился! Не возражай! Я желаю тебѣ добра, и я одна говорю тебѣ правду!—Она протянула мнѣ руку и позволила поцѣловать ее.
На слѣдующій день намъ предстояло выѣхать въ путь на зарѣ, чтобы успѣть провести нѣсколько часовъ въ Пестумѣ и въ тотъ же день вер-
— О, да! — также шутливо сказал я. — Если уж быть откровенным, то, по-моему, импровизатору не обойтись без рукоплесканий, как дереву без лучей солнца! Это лишение, мне кажется, и угнетало Тассо в темнице не меньше, чем его несчастная любовь.
— Милый мой! — прервала она меня серьёзным тоном. — Мы говорим о тебе, а не о Тассо. Причём тут он?
— Я взял его для примера! Тассо был поэт и…
— И ты тоже воображаешь себя поэтом? Милый Антонио, ради Бога, не впутывай ты имён бессмертных поэтов, когда дело идёт о тебе самом! Не воображай себя поэтом и импровизатором потому только, что у тебя восприимчивая натура и ты в состоянии увлекаться твореньями великих поэтов! Таких, как ты, тысячи! Не губи же себя таким самомнением!
— Но, ведь, тысячи же и аплодировали мне недавно! — возразил я, весь вспыхнув. — Что же мудрёного, если я вообразил себя… И я знаю людей, которые радуются моему счастью и признают за мной кое-что хорошее!
— Я первая! Мы все отдаём должное твоему прекрасному сердцу, твоему благородному характеру! И я ручаюсь, что за них-то и Eccellenza простит тебе всё! Кроме того, у тебя прекрасные способности, которые могут ещё развиться, но их непременно надо развивать, Антонио! Ничто не даётся нам само собою! Надо трудиться! У тебя есть талант, симпатичный талант, ты можешь радовать им своих друзей, но мирового значения он иметь не может, — слишком он невелик!
— Но, ведь, Дженаро, совершенно посторонний мне человек, был в восторге от моего первого дебюта!
— Дженаро! — ответила она. — Я уважаю его, но как ценителя искусства ставлю очень невысоко. Что же касается до одобрения большой публики, то артисты зачастую перетолковывают его по-своему, придают ему совсем не то значение, какое оно имеет на самом деле. Но хорошо, конечно, что тебя не освистали; это огорчило бы меня. Слава Богу, что всё обошлось благополучно; теперь можно надеяться, что скоро и ты, и импровизации твои будут забыты. К счастью, ты и выступил под чужим именем. Через три дня мы вернёмся в Неаполь, а ещё через день уедем в Рим. Смотри тогда на случившееся с тобою в Неаполе, как на сон, чем всё это в сущности и было, и докажи нам своим прилежанием и благоразумием, что ты окончательно пробудился! Не возражай! Я желаю тебе добра, и я одна говорю тебе правду! — Она протянула мне руку и позволила поцеловать её.
На следующий день нам предстояло выехать в путь на заре, чтобы успеть провести несколько часов в Пестуме и в тот же день вер-
