— Антоніо! Что съ тобой?—спрашивала она меня.—Боленъ ты, или что-нибудь случилось съ тобой, чего я не должна знать? Почему?—Она привязалась ко мнѣ всею душой, видѣла во мнѣ вѣрнаго, любящаго брата, а я-то всегда всѣми силами старался пробудить въ ней любовь къ этому міру! Я разсказалъ ей, какъ самъ когда-то хотѣлъ поступить въ монастырь и какъ несчастенъ былъ бы я теперь, если бы выполнилъ свое намѣреніе: рано или поздно сердце, вѣдь, должно заговорить.
— Ну, а я буду такъ счастлива, когда вернусь къ моимъ благочестивымъ сестрамъ!—сказала она.—Только тамъ я опять буду чувствовать себя, какъ дома! Но я часто стану вспоминать о времени, проведенномъ въ мірѣ, и обо всемъ томъ, что разсказывалъ мнѣ ты, о тебѣ самомъ и о твоей дружбѣ ко мнѣ. Я уже заранѣе утѣшаюсь этими прекрасными мечтами! Я буду молиться за тебя, молиться о твоемъ счастьѣ и о томъ, чтобы этотъ дурной свѣтъ не испортилъ тебя, о томъ, чтобы ты радовалъ людей своимъ талантомъ и никогда не переставалъ чувствовать доброту и милость Господа къ тебѣ и ко всѣмъ людямъ!—Тутъ слезы брызнули у меня изъ глазъ, я глубоко вздохнулъ и сказалъ:—Такъ мы никогда, никогда не увидимся больше?—Увидимся на небѣ!—отвѣтила она съ кроткою улыбкою.—Тамъ ты покажешь мнѣ Лару! Тамъ она вновь обрѣтетъ свѣтъ очей! Да, на небѣ у Мадонны лучше всего!
Мы опять переѣхали въ Римъ; прошло еще нѣсколько недѣль, и домашніе стали поговаривать о томъ, что скоро Фламинія вернется въ монастырь и приметъ постриженіе. Сердце мое ныло отъ боли, но я долженъ былъ скрывать свои чувства. Какъ пусто, печально будетъ въ домѣ, когда она уѣдетъ, какимъ одинокимъ, чужимъ для всѣхъ останусь я опять! Какое горе! Я старался, однако, скрывать его и казаться веселымъ. Родные говорили о пышной церемоніи постриженія дѣвушки, словно дѣло шло о какомъ-то радостномъ событіи. Но какъ она сама могла рѣшиться покинуть насъ? Увы! Они околдовали ее, овладѣли ея чувствами, ея разумомъ! И вотъ, прекрасные длинные волосы ея падутъ подъ ножницами, на нее на живую надѣнутъ саванъ, колокола зазвонятъ къ погребенію, и затѣмъ она возстанетъ изъ гроба уже невѣстою Христа. Я нарисовалъ эту картину самой Фламиніи и заклиналъ ее подумать хорошенько о томъ, что́ она собирается сдѣлать—зарыть себя живою въ могилу.—Смотри, не скажи этого при другихъ, Антоніо!—сказала она такимъ серьезнымъ, строгимъ тономъ, какого я еще не слыхалъ отъ нея.—Ты черезчуръ привязанъ къ землѣ! Обращай почаще взоры къ небу!—Тутъ она покраснѣла и схватила меня за руку, будто испугавшись, что говорила со мною черезчуръ рѣзко, затѣмъ ласково прибавила:—Ты, вѣдь, не станешь огорчать меня, Антоніо?
Я упалъ къ ея ногамъ, преклонился передъ нею, какъ передъ святою;
— Антонио! Что с тобой? — спрашивала она меня. — Болен ты, или что-нибудь случилось с тобой, чего я не должна знать? Почему? — Она привязалась ко мне всею душой, видела во мне верного, любящего брата, а я-то всегда всеми силами старался пробудить в ней любовь к этому миру! Я рассказал ей, как сам когда-то хотел поступить в монастырь и как несчастен был бы я теперь, если бы выполнил своё намерение: рано или поздно сердце, ведь, должно заговорить.
— Ну, а я буду так счастлива, когда вернусь к моим благочестивым сёстрам! — сказала она. — Только там я опять буду чувствовать себя, как дома! Но я часто стану вспоминать о времени, проведённом в мире, и обо всём том, что рассказывал мне ты, о тебе самом и о твоей дружбе ко мне. Я уже заранее утешаюсь этими прекрасными мечтами! Я буду молиться за тебя, молиться о твоём счастье и о том, чтобы этот дурной свет не испортил тебя, о том, чтобы ты радовал людей своим талантом и никогда не переставал чувствовать доброту и милость Господа к тебе и ко всем людям! — Тут слёзы брызнули у меня из глаз, я глубоко вздохнул и сказал: — Так мы никогда, никогда не увидимся больше? — Увидимся на небе! — ответила она с кроткою улыбкою. — Там ты покажешь мне Лару! Там она вновь обретёт свет очей! Да, на небе у Мадонны лучше всего!
Мы опять переехали в Рим; прошло ещё несколько недель, и домашние стали поговаривать о том, что скоро Фламиния вернётся в монастырь и примет пострижение. Сердце моё ныло от боли, но я должен был скрывать свои чувства. Как пусто, печально будет в доме, когда она уедет, каким одиноким, чужим для всех останусь я опять! Какое горе! Я старался, однако, скрывать его и казаться весёлым. Родные говорили о пышной церемонии пострижения девушки, словно дело шло о каком-то радостном событии. Но как она сама могла решиться покинуть нас? Увы! Они околдовали её, овладели её чувствами, её разумом! И вот, прекрасные длинные волосы её падут под ножницами, на неё на живую наденут саван, колокола зазвонят к погребению, и затем она восстанет из гроба уже невестою Христа. Я нарисовал эту картину самой Фламинии и заклинал её подумать хорошенько о том, что́ она собирается сделать — зарыть себя живою в могилу. — Смотри, не скажи этого при других, Антонио! — сказала она таким серьёзным, строгим тоном, какого я ещё не слыхал от неё. — Ты чересчур привязан к земле! Обращай почаще взоры к небу! — Тут она покраснела и схватила меня за руку, будто испугавшись, что говорила со мною чересчур резко, затем ласково прибавила: — Ты, ведь, не станешь огорчать меня, Антонио?
Я упал к её ногам, преклонился перед нею, как перед святою;
