тоженный и разбитый, оставилъ я Кампанью, и самъ не помню, какъ добрался домой.
Три дня пролежалъ я безъ сознанія въ жесточайшемъ жару. Богъ знаетъ, что я говорилъ въ бреду, но Фабіани сталъ часто навѣщать меня, а въ сидѣлки ко мнѣ приставили глухую Фенеллу. Никогда при мнѣ не упоминали о Фламиніи. Больнымъ вернулся я изъ Кампаньи и сейчасъ же слегъ въ постель. Выздоровленіе шло медленно. Напрасно старался я вернуть себѣ утраченныя бодрость и веселость. Прошло уже почти шесть недѣль съ того времени, какъ Фламинію постригли, и тогда только докторъ позволилъ мнѣ выходить. Самъ не знаю, какъ я очутился у воротъ Пія и устремилъ взоръ внизъ на Кватро Фонтане, но пройти мимо монастыря не рѣшался. Спустя нѣсколько дней, меня опять потянуло туда. Это было вечеромъ, въ новолуніе; я увидѣлъ сѣрыя стѣны и огороженныя рѣшеткой окна монастыря—могилы Фламиніи. «Отчего-жъ бы мнѣ и не посѣтить ея могилу?» сказалъ я самому себѣ и нашелъ въ этой мысли оправданіе себѣ. Каждый вечеръ проходилъ я мимо монастыря, говоря случайно встрѣчавшимся мнѣ по дорогѣ знакомымъ, что я люблю прогуливаться въ виллу Альбани. «Богъ знаетъ, чѣмъ это кончится!» вздыхалъ я внутренно: «Но долго мнѣ не выдержать!».. Разъ въ одинъ темный вечеръ я опять стоялъ возлѣ монастыря; изъ окна одной кельи мерцалъ лучъ свѣта; я прислонился къ углу сосѣдняго дома и, не сводя глазъ съ этого свѣтлаго луча, думалъ о Фламиніи.—Антоніо!—вдругъ раздался за мною чей-то голосъ.—Что ты дѣлаешь здѣсь?—Это былъ Фабіани.—Иди за мною!—прибавилъ онъ. Я послѣдовалъ за нимъ; мы не обмѣнялись за все время пути ни однимъ словомъ. Фабіани зналъ теперь все, какъ и я самъ. Я чувствовалъ себя неблагодарнымъ и не смѣлъ взглянуть на него. Вотъ мы очутились одни въ комнатѣ.—Ты все еще боленъ, Антоніо!—заговорилъ Фабіани какимъ-то особеннымъ, серьезнымъ тономъ.—Тебѣ нужно развлечься, разсѣяться, окунуться въ море жизни. Разъ ты уже попробовалъ свои крылья на свободѣ, и, можетъ быть, съ моей стороны неправильно было вновь засадить птичку въ клѣтку. Человѣку, въ сущности, слѣдуетъ всегда предоставлять свободу: погибнетъ онъ, такъ по крайней мѣрѣ можетъ винить лишь самого себя! Ты уже въ такихъ лѣтахъ, что можешь зажить самостоятельно. Тебѣ полезно было бы проѣхаться; это и докторъ говоритъ. Ты видѣлъ только Неаполь, поѣзжай теперь въ сѣверную Италію. О средствахъ я позабочусь. Такъ-то будетъ лучше!.. Это даже необходимо! И,—прибавилъ онъ серьезнымъ, даже строгимъ тономъ, какого я еще не слыхалъ отъ него:—я убѣжденъ, что ты никогда не забудешь, сколько мы сдѣлали для тебя, никогда не причинишь намъ горя и стыда, повинуясь внушеніямъ слѣпой страсти. Человѣкъ способенъ на все, если хочетъ, если хочетъ только хорошаго!—
тоженный и разбитый, оставил я Кампанью, и сам не помню, как добрался домой.
Три дня пролежал я без сознания в жесточайшем жару. Бог знает, что я говорил в бреду, но Фабиани стал часто навещать меня, а в сиделки ко мне приставили глухую Фенеллу. Никогда при мне не упоминали о Фламинии. Больным вернулся я из Кампаньи и сейчас же слёг в постель. Выздоровление шло медленно. Напрасно старался я вернуть себе утраченные бодрость и весёлость. Прошло уже почти шесть недель с того времени, как Фламинию постригли, и тогда только доктор позволил мне выходить. Сам не знаю, как я очутился у ворот Пия и устремил взор вниз на Кватро Фонтане, но пройти мимо монастыря не решался. Спустя несколько дней, меня опять потянуло туда. Это было вечером, в новолуние; я увидел серые стены и огороженные решёткой окна монастыря — могилы Фламинии. «Отчего ж бы мне и не посетить её могилу?» сказал я самому себе и нашёл в этой мысли оправдание себе. Каждый вечер проходил я мимо монастыря, говоря случайно встречавшимся мне по дороге знакомым, что я люблю прогуливаться в виллу Альбани. «Бог знает, чем это кончится!» вздыхал я внутренне: «Но долго мне не выдержать!».. Раз в один тёмный вечер я опять стоял возле монастыря; из окна одной кельи мерцал луч света; я прислонился к углу соседнего дома и, не сводя глаз с этого светлого луча, думал о Фламинии. — Антонио! — вдруг раздался за мною чей-то голос. — Что ты делаешь здесь? — Это был Фабиани. — Иди за мною! — прибавил он. Я последовал за ним; мы не обменялись за всё время пути ни одним словом. Фабиани знал теперь всё, как и я сам. Я чувствовал себя неблагодарным и не смел взглянуть на него. Вот мы очутились одни в комнате. — Ты всё ещё болен, Антонио! — заговорил Фабиани каким-то особенным, серьёзным тоном. — Тебе нужно развлечься, рассеяться, окунуться в море жизни. Раз ты уже попробовал свои крылья на свободе, и, может быть, с моей стороны неправильно было вновь засадить птичку в клетку. Человеку, в сущности, следует всегда предоставлять свободу: погибнет он, так по крайней мере может винить лишь самого себя! Ты уже в таких летах, что можешь зажить самостоятельно. Тебе полезно было бы проехаться; это и доктор говорит. Ты видел только Неаполь, поезжай теперь в северную Италию. О средствах я позабочусь. Так-то будет лучше!.. Это даже необходимо! И, — прибавил он серьёзным, даже строгим тоном, какого я ещё не слыхал от него: — я убеждён, что ты никогда не забудешь, сколько мы сделали для тебя, никогда не причинишь нам горя и стыда, повинуясь внушениям слепой страсти. Человек способен на всё, если хочет, если хочет только хорошего! —
