умѣвшую варить всякія ядовитыя и любовныя зелья. Между прочимъ услышали мы и о бѣдной Терезѣ изъ Олевано, изнывавшей отъ тоски по молодцѣ Джузеппе, который ушелъ туда, за горы, на сѣверъ. Старуха бросила въ мѣдный котелъ разныхъ кореньевъ и поставила его на горячіе уголья. Коренья кипѣли, пока Джузеппе не взяла тоска, и онъ безъ оглядки, безъ отдыха не заторопился домой, гдѣ варились чудодѣйственныя коренья вмѣстѣ съ локонами волосъ его и Терезы. Я потихоньку сталъ творить «Ave Maria» и не успокоился пока мы не очутились снова дома у Анджелины.
Всѣ четыре фитиля въ мѣдной лампѣ были зажжены, а самая лампа украшена вѣнкомъ; на ужинъ намъ подали блюдо изъ помидоровъ и бутылку вина. Внизу въ общей горницѣ крестьяне пили и импровизировали; двое изъ нихъ пѣли что-то вродѣ дуэта, а остальные подхватывали хоромъ, но когда я запѣлъ вмѣстѣ съ другими дѣтьми молитву передъ образомъ Мадонны, висѣвшимъ возлѣ очага, гдѣ пылалъ огонь, всѣ умолкли, стали прислушиваться и хвалить мой прекрасный голосъ, такъ что я забылъ и мрачный лѣсъ и старуху Фульвію. Я бы съ удовольствіемъ пустился и импровизировать взапуски съ крестьянами, но матушка охладила мой пылъ вопросомъ—неужели по-моему пристойно церковному пѣвчему и, можетъ быть, будущему проповѣднику слова Божія строить изъ себя шута? Теперь еще, вѣдь, не карнавалъ, и она не позволитъ мнѣ дурачиться,—строго добавила она, но когда мы вечеромъ пришли въ нашу спаленку, и я улегся на широкую постель, она любовно прижала меня къ своему сердцу, называя своимъ утѣшеніемъ и радостью. Подушка моя оказалась слишкомъ низка, и добрая матушка позволила мнѣ прилечь на ея руку. Я спокойно спалъ до тѣхъ поръ, пока солнышко не заглянуло къ намъ въ окна, и матушка не разбудила меня,—насталъ чудный день праздника цвѣтовъ!
Какъ мнѣ передать первое впечатлѣніе, произведенное на меня пестрымъ убранствомъ улицы? Вся улица, слегка подымавшаяся въ гору, была сплошь усыпана цвѣтами. Фономъ служили голубые цвѣты,—казалось, обобрали всѣ поля, всѣ сады, чтобы нарвать такую массу цвѣтовъ одного оттѣнка—по голубому же фону шли на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга продольныя полосы изъ большихъ зеленыхъ листьевъ и розъ, а въ промежуткахъ между ними были насыпаны темнокрасные цвѣты; они же окаймляли, какъ бы бордюромъ и весь этотъ цвѣточный коверъ. Въ серединѣ его красовались звѣзды и солнце изъ ярко желтыхъ цвѣтовъ и разные иниціалы, надъ которыми пришлось особенно потрудиться, пригоняя цвѣтокъ къ цвѣтку, листокъ къ листку. Вся мостовая представляла такимъ образомъ сплошной цвѣточный коверъ, мозаичный полъ пестрѣе богаче красками, нежели Помпейскія мозаики. Не было ни малѣйшаго вѣтерка, и цвѣты прилегали къ землѣ такъ плотно, словно тяжелые дра-
умевшую варить всякие ядовитые и любовные зелья. Между прочим услышали мы и о бедной Терезе из Олевано, изнывавшей от тоски по молодцу Джузеппе, который ушёл туда, за горы, на север. Старуха бросила в медный котёл разных кореньев и поставила его на горячие уголья. Коренья кипели, пока Джузеппе не взяла тоска, и он без оглядки, без отдыха не заторопился домой, где варились чудодейственные коренья вместе с локонами волос его и Терезы. Я потихоньку стал творить «Ave Maria» и не успокоился пока мы не очутились снова дома у Анджелины.
Все четыре фитиля в медной лампе были зажжены, а самая лампа украшена венком; на ужин нам подали блюдо из помидоров и бутылку вина. Внизу в общей горнице крестьяне пили и импровизировали; двое из них пели что-то вроде дуэта, а остальные подхватывали хором, но когда я запел вместе с другими детьми молитву перед образом Мадонны, висевшим возле очага, где пылал огонь, все умолкли, стали прислушиваться и хвалить мой прекрасный голос, так что я забыл и мрачный лес и старуху Фульвию. Я бы с удовольствием пустился и импровизировать взапуски с крестьянами, но матушка охладила мой пыл вопросом — неужели по-моему пристойно церковному певчему и, может быть, будущему проповеднику слова Божия строить из себя шута? Теперь ещё, ведь, не карнавал, и она не позволит мне дурачиться, — строго добавила она, но когда мы вечером пришли в нашу спаленку, и я улёгся на широкую постель, она любовно прижала меня к своему сердцу, называя своим утешением и радостью. Подушка моя оказалась слишком низка, и добрая матушка позволила мне прилечь на её руку. Я спокойно спал до тех пор, пока солнышко не заглянуло к нам в окна, и матушка не разбудила меня, — настал чудный день праздника цветов!
Как мне передать первое впечатление, произведённое на меня пёстрым убранством улицы? Вся улица, слегка подымавшаяся в гору, была сплошь усыпана цветами. Фоном служили голубые цветы, — казалось, обобрали все поля, все сады, чтобы нарвать такую массу цветов одного оттенка — по голубому же фону шли на некотором расстоянии друг от друга продольные полосы из больших зелёных листьев и роз, а в промежутках между ними были насыпаны тёмно-красные цветы; они же окаймляли, как бы бордюром и весь этот цветочный ковёр. В середине его красовались звёзды и солнце из ярко жёлтых цветов и разные инициалы, над которыми пришлось особенно потрудиться, пригоняя цветок к цветку, листок к листку. Вся мостовая представляла таким образом сплошной цветочный ковёр, мозаичный пол пестрее богаче красками, нежели Помпейские мозаики. Не было ни малейшего ветерка, и цветы прилегали к земле так плотно, словно тяжёлые дра-
