пустивъ паруса, носится по волнамъ отъ берега къ берегу; весело ему глядѣть на сутолоку людскую въ чужихъ гаваняхъ. То борется онъ на морѣ съ бурей, отъ которой ломаются мачты, и корабль бросаетъ, какъ щепку, то сидитъ въ корзинкѣ, подвѣшенной къ мачтѣ, и смотритъ на зеркальную безбрежную гладь морскую, сливающуюся съ небомъ. Дни же рудокопа ничѣмъ не отличаются одинъ отъ другого. Въ черной подземной глубинѣ сидитъ онъ со своей лампочкой и откалываетъ молотомъ куски руды; на душѣ у него такъ же сумрачно и тихо, какъ и въ этомъ подземельѣ. Только воскресенье приноситъ съ собой нѣкоторую перемѣну. Рудокопъ облекается въ лучшую свою одежду, идетъ въ церковь и наслаждается видомъ краснаго солнышка, такъ привѣтливо льющаго ему въ душу свои лучи. Послѣ обѣда онъ иногда отправляется въ городъ, узнаетъ тамъ газетныя новости и дивится людскимъ треволненіямъ и бурямъ тамъ, за предѣлами его мірка. Если онъ еще молодъ, въ его груди, можетъ быть, и просыпается иногда желаніе пожить на волѣ, окунуться въ водоворотъ жизни, но… настаетъ понедѣльникъ, и онъ опять сидитъ въ шахтѣ со своей лампочкой, откалывая молоткомъ отъ стѣнъ кусокъ за кускомъ. Такъ оно и идетъ до тѣхъ поръ, пока чужая рука не заколотитъ молоткомъ его гробъ.
Когда мы вышли изъ рудниковъ, на небѣ опять сіяло солнышко. Лучи его играли на зеленыхъ соснахъ, и окропленные дождемъ зелененькіе отростки ихъ такъ и сверкали брилліантами. При видѣ освѣщенныхъ солнцемъ горъ и яснаго неба, мнѣ показалось, что привѣтливѣе, красивѣе картины я не видалъ, такъ поразителенъ былъ переходъ отъ подземнаго мрака къ этому залитому свѣтомъ Божьему міру.
пустив паруса, носится по волнам от берега к берегу; весело ему глядеть на сутолоку людскую в чужих гаванях. То борется он на море с бурей, от которой ломаются мачты, и корабль бросает, как щепку, то сидит в корзинке, подвешенной к мачте, и смотрит на зеркальную безбрежную гладь морскую, сливающуюся с небом. Дни же рудокопа ничем не отличаются один от другого. В чёрной подземной глубине сидит он со своей лампочкой и откалывает молотом куски руды; на душе у него так же сумрачно и тихо, как и в этом подземелье. Только воскресенье приносит с собой некоторую перемену. Рудокоп облекается в лучшую свою одежду, идёт в церковь и наслаждается видом красного солнышка, так приветливо льющего ему в душу свои лучи. После обеда он иногда отправляется в город, узнаёт там газетные новости и дивится людским треволнениям и бурям там, за пределами его мирка. Если он ещё молод, в его груди, может быть, и просыпается иногда желание пожить на воле, окунуться в водоворот жизни, но… настаёт понедельник, и он опять сидит в шахте со своей лампочкой, откалывая молотком от стен кусок за куском. Так оно и идёт до тех пор, пока чужая рука не заколотит молотком его гроб.
Когда мы вышли из рудников, на небе опять сияло солнышко. Лучи его играли на зелёных соснах, и окроплённые дождём зелёненькие отростки их так и сверкали бриллиантами. При виде освещённых солнцем гор и ясного неба, мне показалось, что приветливее, красивее картины я не видал, так поразителен был переход от подземного мрака к этому залитому светом Божьему миру.
Утромъ, около половины третьяго, служанка позвала меня любоваться восходомъ солнца. Большинство путниковъ, закутанныхъ въ плащи и башлыки, стояло уже на горной площадкѣ. Изъ какихъ-какихъ только мѣстъ ни собралась сюда эта пестрая людская толпа, занятая теперь одною мыслью: «сейчасъ восходитъ солнце!»
Мы какъ будто находились на островѣ; облака разстилались подъ нами словно безграничное, безбрежное море, вдругъ застывшее неподвижной массой. На голубомъ небѣ не было ни малѣйшаго отблеска зари; солнце вставало красно-кровавымъ шаромъ безъ лучей, и только когда оно уже совсѣмъ поднялось надъ горизонтомъ, на разстилавшееся у нашихъ ногъ облачное море разомъ хлынулъ потокъ свѣта.
Старый школьный учитель, мой спутникъ по диллижансу, долго-долго стоялъ, скрестивъ руки и не говоря ни слова, только блаженно улыбаясь. Наконецъ, у него вырвалось: «Какъ жаль, что нѣтъ со мной ни жены, ни дочекъ! Да и старая Анна (ихъ служанка) себя бы не вспомнила отъ радости,
Утром, около половины третьего, служанка позвала меня любоваться восходом солнца. Большинство путников, закутанных в плащи и башлыки, стояло уже на горной площадке. Из каких-каких только мест ни собралась сюда эта пёстрая людская толпа, занятая теперь одною мыслью: «сейчас восходит солнце!»
Мы как будто находились на острове; облака расстилались под нами словно безграничное, безбрежное море, вдруг застывшее неподвижной массой. На голубом небе не было ни малейшего отблеска зари; солнце вставало красно-кровавым шаром без лучей, и только когда оно уже совсем поднялось над горизонтом, на расстилавшееся у наших ног облачное море разом хлынул поток света.
Старый школьный учитель, мой спутник по дилижансу, долго-долго стоял, скрестив руки и не говоря ни слова, только блаженно улыбаясь. Наконец, у него вырвалось: «Как жаль, что нет со мной ни жены, ни дочек! Да и старая Анна (их служанка) себя бы не вспомнила от радости,
