ника ужъ ничего не говорила, а только плакала. Когда же мы вышли изъ дому, она вдругъ вернулась назадъ, сорвала съ дверей старый закоптѣлый образокъ Мадонны и отдала его мнѣ: я, вѣдь, такъ часто цѣловалъ его, и ей больше нечего было дать мнѣ!
ника уж ничего не говорила, а только плакала. Когда же мы вышли из дому, она вдруг вернулась назад, сорвала с дверей старый закоптелый образок Мадонны и отдала его мне: я, ведь, так часто целовал его, и ей больше нечего было дать мне!
Синьора уѣхала съ мужемъ во Флоренцію, а меня водворили въ Іезуитскую коллегію. У меня появились новыя занятія, новыя знакомства, драма моей жизни начала развиваться. Тутъ цѣлые годы какъ будто сокращаются въ одинъ годъ, каждый часъ богатъ содержаніемъ; это цѣлый рядъ картинъ, которыя теперь, при взглядѣ на нихъ издалека, сливаются въ одну общую картину моей школьной жизни. Какъ для путешественника, въ первый разъ поднявшагося на Альпы, открывается и выступаетъ изъ мало-по-малу разсѣевающагося тумана то вершина горы, съ городами и селеніями, то освѣщенная солнцемъ часть долины, такъ открывался, выступалъ и росъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ Божій міръ. Изъ-за горъ, окружавшихъ Кампанью, мало-по-малу выступали страны и города, которые мнѣ прежде и во снѣ не снились; исторія населяла каждое мѣстечко, пѣла мнѣ диковинныя преданія и сказанія; каждый цвѣтокъ, каждое растеніе получали для меня значеніе, но прекраснѣе всего казалось мнѣ мое отечество, чудная Италія. Я гордился тѣмъ, что родился римляниномъ: каждая пядь земли въ моемъ родномъ городѣ была мнѣ дорога и интересна; вершины колоннъ, служившія краеугольными камнями домовъ въ узкихъ улицахъ, были для меня священными памятниками, колоссами Мемнона, пѣвшими моему сердцу чудныя пѣсни. Тростникъ Тибра шепталъ мнѣ о Ромулѣ и Ремѣ; тріумфальныя арки, колонны и статуи укрѣпляли въ моей памяти исторію отчизны. Я жилъ душою во временахъ классической древности, и современники, въ лицѣ моего учителя исторіи, хвалили меня за это.
Въ каждомъ обществѣ—въ кругу дипломатовъ и въ кругу духовныхъ лицъ, въ веселой компаніи, собравшейся въ простой харчевнѣ, и въ знатномъ обществѣ, убивающемъ время за картежными столами—всюду бываетъ свой арлекинъ. Въ школахъ арлекины водятся и подавно. Молодые глаза легко отыскиваютъ себѣ мишень для насмѣшекъ! У насъ тоже былъ свой арлекинъ, да еще получше всякаго другого: самый серьезный, ворчливый, педантичный, и тѣмъ болѣе забавный. Это былъ аббатъ Аббасъ Дада, арабскій отпрыскъ, пересаженный на папскую почву еще въ юности, нынѣ руководитель и просвѣтитель нашего вкуса, свѣточъ Іезуитской коллегіи и даже самой академіи Tiberina.
Синьора уехала с мужем во Флоренцию, а меня водворили в Иезуитскую коллегию. У меня появились новые занятия, новые знакомства, драма моей жизни начала развиваться. Тут целые годы как будто сокращаются в один год, каждый час богат содержанием; это целый ряд картин, которые теперь, при взгляде на них издалека, сливаются в одну общую картину моей школьной жизни. Как для путешественника, в первый раз поднявшегося на Альпы, открывается и выступает из мало-помалу рассеивающегося тумана то вершина горы, с городами и селениями, то освещённая солнцем часть долины, так открывался, выступал и рос перед моим умственным взором Божий мир. Из-за гор, окружавших Кампанью, мало-помалу выступали страны и города, которые мне прежде и во сне не снились; история населяла каждое местечко, пела мне диковинные предания и сказания; каждый цветок, каждое растение получали для меня значение, но прекраснее всего казалось мне моё отечество, чудная Италия. Я гордился тем, что родился римлянином: каждая пядь земли в моём родном городе была мне дорога и интересна; вершины колонн, служившие краеугольными камнями домов в узких улицах, были для меня священными памятниками, колоссами Мемнона, певшими моему сердцу чудные песни. Тростник Тибра шептал мне о Ромуле и Реме; триумфальные арки, колонны и статуи укрепляли в моей памяти историю отчизны. Я жил душою во временах классической древности, и современники, в лице моего учителя истории, хвалили меня за это.
В каждом обществе — в кругу дипломатов и в кругу духовных лиц, в весёлой компании, собравшейся в простой харчевне, и в знатном обществе, убивающем время за картёжными столами — всюду бывает свой арлекин. В школах арлекины водятся и подавно. Молодые глаза легко отыскивают себе мишень для насмешек! У нас тоже был свой арлекин, да ещё получше всякого другого: самый серьёзный, ворчливый, педантичный, и тем более забавный. Это был аббат Аббас Дада, арабский отпрыск, пересаженный на папскую почву ещё в юности, ныне руководитель и просветитель нашего вкуса, светоч Иезуитской коллегии и даже самой академии Tiberina.
