Другіе воспитанники, спавшіе въ одной комнатѣ со мною, часто просыпались по ночамъ отъ моихъ криковъ и разсказывали о моихъ странныхъ безсвязныхъ рѣчахъ объ адѣ и грѣшникахъ. Старый же дядька увидѣлъ однажды утромъ, къ великому своему ужасу, что я, съ открытыми глазами, но во снѣ, приподнялся на кровати, называя сатану, началъ бороться съ нимъ и, наконецъ, обезсиленный упалъ на подушки.
Тутъ ужъ всѣ убѣдились, что меня мучилъ лукавый, постель мою окропили святою водой, а меня ежедневно передъ отходомъ ко сну заставляли читать установленное число молитвъ. Ничто не могло вреднѣе отзываться на моемъ здоровьѣ: моя кровь волновалась еще сильнѣе, самъ я приходилъ въ еще болѣе нервное возбужденіе,—я, вѣдь, зналъ причину своего волненія и видѣлъ, какъ обнаруживаю ее. Наконецъ, насталъ кризисъ, и буря улеглась.
Первымъ по способностямъ и по знатности происхожденія былъ между нами, воспитанниками, Бернардо, жизнерадостный, почти черезчуръ рѣзвый юноша. Его ежедневною забавой было садиться верхомъ на выдававшійся надъ четвертымъ этажемъ строенія водосточный жолобъ или балансировать на доскѣ, перекинутой подъ самою крышей изъ одного углового окна въ другое. Всѣ шалости, случавшіяся въ нашемъ маленькомъ школьномъ царствѣ, приписывались ему и почти всегда справедливо. У насъ старались ввести монастырскую дисциплину и спокойствіе, но Бернардо игралъ роль духа возмущенія и разрушенія. Злыхъ шалостей онъ, впрочемъ, себѣ не позволялъ, развѣ только по отношенію къ педанту Аббасу Дада; между ними поэтому всегда были довольно натянутыя отношенія, но Бернардо это обстоятельство ничуть не безпокоило: онъ былъ племянникъ римскаго сенатора, очень богатъ, и его ожидала блестящая будущность. «Счастье»,—говаривалъ Аббасъ Дада: «часто бросаетъ свои перлы въ гнилые чурбаны и обходитъ стройныя пиніи!»
У Бернардо были свои опредѣленныя мнѣнія обо всемъ, и если товарищи не желали признавать ихъ, то онъ прибѣгалъ къ помощи кулаковъ и ими ужъ вбивалъ въ спины безтолковыхъ свои молодыя, зеленыя идеи. Побѣда, такимъ образомъ, всегда оставалась за нимъ. Несмотря на несходство нашихъ натуръ, между нами установились наилучшія отношенія. Я всегда уступалъ ему во всемъ, но это-то именно и давало ему поводъ къ насмѣшкамъ надо мною.
— Антоніо!—говорилъ онъ.—Я бы побилъ тебя, если бы зналъ, что это хоть немножко расшевелитъ въ тебѣ желчь. Хоть бы разъ ты выказалъ характеръ! Ударь ты меня кулакомъ въ лицо за мои насмѣшки надъ тобою, я бы сталъ твоимъ вѣрнѣйшимъ другомъ, но такъ я просто отчаиваюсь въ тебѣ!
Однажды утромъ, когда мы остались съ нимъ одни въ залѣ, онъ
Другие воспитанники, спавшие в одной комнате со мною, часто просыпались по ночам от моих криков и рассказывали о моих странных бессвязных речах об аде и грешниках. Старый же дядька увидел однажды утром, к великому своему ужасу, что я, с открытыми глазами, но во сне, приподнялся на кровати, называя сатану, начал бороться с ним и, наконец, обессиленный упал на подушки.
Тут уж все убедились, что меня мучил лукавый, постель мою окропили святою водой, а меня ежедневно перед отходом ко сну заставляли читать установленное число молитв. Ничто не могло вреднее отзываться на моём здоровье: моя кровь волновалась ещё сильнее, сам я приходил в ещё более нервное возбуждение, — я, ведь, знал причину своего волнения и видел, как обнаруживаю её. Наконец, настал кризис, и буря улеглась.
Первым по способностям и по знатности происхождения был между нами, воспитанниками, Бернардо, жизнерадостный, почти чересчур резвый юноша. Его ежедневною забавой было садиться верхом на выдававшийся над четвёртым этажом строения водосточный жёлоб или балансировать на доске, перекинутой под самою крышей из одного углового окна в другое. Все шалости, случавшиеся в нашем маленьком школьном царстве, приписывались ему и почти всегда справедливо. У нас старались ввести монастырскую дисциплину и спокойствие, но Бернардо играл роль духа возмущения и разрушения. Злых шалостей он, впрочем, себе не позволял, разве только по отношению к педанту Аббасу Дада; между ними поэтому всегда были довольно натянутые отношения, но Бернардо это обстоятельство ничуть не беспокоило: он был племянник римского сенатора, очень богат, и его ожидала блестящая будущность. «Счастье», — говаривал Аббас Дада: «часто бросает свои перлы в гнилые чурбаны и обходит стройные пинии!»
У Бернардо были свои определённые мнения обо всём, и если товарищи не желали признавать их, то он прибегал к помощи кулаков и ими уж вбивал в спины бестолковых свои молодые, зелёные идеи. Победа, таким образом, всегда оставалась за ним. Несмотря на несходство наших натур, между нами установились наилучшие отношения. Я всегда уступал ему во всём, но это-то именно и давало ему повод к насмешкам надо мною.
— Антонио! — говорил он. — Я бы побил тебя, если бы знал, что это хоть немножко расшевелит в тебе желчь. Хоть бы раз ты выказал характер! Ударь ты меня кулаком в лицо за мои насмешки над тобою, я бы стал твоим вернейшим другом, но так я просто отчаиваюсь в тебе!
Однажды утром, когда мы остались с ним одни в зале, он
