пищу не только мысли и чувству, но и слуху, и я лучше постигалъ заключавшіеся въ нихъ духовные образы. Въ звукахъ молитвы, которую пѣли каждый вечеръ передъ образомъ Мадонны дѣти, воскресало передо мною мое собственное дѣтство; въ заунывныхъ звукахъ пастушеской волынки слышалась мнѣ колыбельная пѣсня; монотонное пѣніе закутанныхъ лицъ, сопровождавшихъ какое нибудь погребальное шествіе, напоминало мнѣ похороны моей матери. Я начиналъ размышлять о прошедшемъ и будущемъ, сердце мое какъ-то странно сжималось, мнѣ хотѣлось пѣть, старыя мелодіи такъ и звучали у меня въ ушахъ, и слова громко, даже черезчуръ громко лились изъ моихъ устъ. Пѣніе мое безпокоило Аббаса Дада, хотя онъ и занималъ довольно отдаленную комнату, и онъ приказывалъ передать мнѣ, что тутъ не опера и не школа пѣнія, что въ Іезуитской коллегіи не желаютъ слышать никакихъ арій, кромѣ тѣхъ, что раздаются въ честь Мадонны. И вотъ, мнѣ приходилось молчать. Молчаливый и грустный стоялъ я разъ, прислонившись головой къ косяку окна, устремивъ взоръ на улицу, и думая свою думу. «Fellissima notte, Antonio!» («Счастливой ночи, Антоніо!») вдругъ донеслось до меня съ улицы. Подъ окномъ гарцовалъ всадникъ на прекрасномъ борзомъ конѣ; продѣлавъ нѣсколько смѣлыхъ эволюцій, онъ далъ коню шпоры и помчался дальше. На немъ былъ мундиръ офицера папской гвардіи; ловко и гибко поворачивался онъ на лошади, кланяясь мнѣ до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не скрылся изъ виду. Я узналъ его; это былъ Бернардо, счастливый Бернардо! Какъ не похожа его жизнь на мою! Нѣтъ, прочь эти мысли! Я надвинулъ шляпу на лобъ и, словно преслѣдуемый злымъ духомъ, пустился куда глаза глядятъ. Я совсѣмъ и забылъ правило, воспрещавшее воспитанникамъ Іезуитской коллегіи, Пропаганды и другихъ учебныхъ заведеній папской столицы, показываться на улицѣ безъ провожатаго—старшаго товарища или хоть ровесника. Для одинокой прогулки требовалось спеціальное разрѣшеніе. Намъ, впрочемъ, какъ-то не внушали этого правила, такъ что я и не подозрѣвалъ ни о какомъ ограниченіи моей свободы и спокойно вышелъ за ворота. Старый дядька пропустилъ меня, полагая, вѣроятно, что я имѣю на то разрѣшеніе.
На Корсо тѣснились экипажи, переполненные римлянами и иностранцами; одинъ рядъ двигался въ одну сторону, другой въ другую; былъ часъ обычной вечерней прогулки. Народъ толпился передъ гравюрами, выставленными въ эстампномъ магазинѣ; нищіе приставали къ прохожимъ, прося милостыню; подвигаться впередъ можно было только съ трудомъ, да и то не иначе какъ пробираясь между самыми экипажами. Я благополучно лавировалъ между ними, какъ вдругъ меня схватила за платье чья-то рука и знакомый мнѣ отвратительный голосъ прохрипѣлъ: «Bon giorno, Antonio!» Я оглянулся—на тротуарѣ сидѣлъ мой дядя, ужас-
пищу не только мысли и чувству, но и слуху, и я лучше постигал заключавшиеся в них духовные образы. В звуках молитвы, которую пели каждый вечер перед образом Мадонны дети, воскресало передо мною моё собственное детство; в заунывных звуках пастушеской волынки слышалась мне колыбельная песня; монотонное пение закутанных лиц, сопровождавших какое-нибудь погребальное шествие, напоминало мне похороны моей матери. Я начинал размышлять о прошедшем и будущем, сердце моё как-то странно сжималось, мне хотелось петь, старые мелодии так и звучали у меня в ушах, и слова громко, даже чересчур громко лились из моих уст. Пение моё беспокоило Аббаса Дада, хотя он и занимал довольно отдалённую комнату, и он приказывал передать мне, что тут не опера и не школа пения, что в Иезуитской коллегии не желают слышать никаких арий, кроме тех, что раздаются в честь Мадонны. И вот, мне приходилось молчать. Молчаливый и грустный стоял я раз, прислонившись головой к косяку окна, устремив взор на улицу, и думая свою думу. «Fellissima notte, Antonio!» («Счастливой ночи, Антонио!») вдруг донеслось до меня с улицы. Под окном гарцовал всадник на прекрасном борзом коне; проделав несколько смелых эволюций, он дал коню шпоры и помчался дальше. На нём был мундир офицера папской гвардии; ловко и гибко поворачивался он на лошади, кланяясь мне до тех пор, пока совсем не скрылся из виду. Я узнал его; это был Бернардо, счастливый Бернардо! Как не похожа его жизнь на мою! Нет, прочь эти мысли! Я надвинул шляпу на лоб и, словно преследуемый злым духом, пустился куда глаза глядят. Я совсем и забыл правило, воспрещавшее воспитанникам Иезуитской коллегии, Пропаганды и других учебных заведений папской столицы, показываться на улице без провожатого — старшего товарища или хоть ровесника. Для одинокой прогулки требовалось специальное разрешение. Нам, впрочем, как-то не внушали этого правила, так что я и не подозревал ни о каком ограничении моей свободы и спокойно вышел за ворота. Старый дядька пропустил меня, полагая, вероятно, что я имею на то разрешение.
На Корсо теснились экипажи, переполненные римлянами и иностранцами; один ряд двигался в одну сторону, другой в другую; был час обычной вечерней прогулки. Народ толпился перед гравюрами, выставленными в эстампном магазине; нищие приставали к прохожим, прося милостыню; подвигаться вперёд можно было только с трудом, да и то не иначе как пробираясь между самыми экипажами. Я благополучно лавировал между ними, как вдруг меня схватила за платье чья-то рука и знакомый мне отвратительный голос прохрипел: «Bon giorno, Antonio!» Я оглянулся — на тротуаре сидел мой дядя, ужас-
