напоминало сегодня звонъ серебряныхъ колокольчиковъ; всѣ сердца упивались радостью, сіявшею въ ея взорѣ.
Дуэтъ между нею и композиторомъ, причемъ они мѣняются партіями—онъ поетъ женскую, а она мужскую—былъ тріумфомъ для обоихъ, но особенно поразила всѣхъ слушателей Аннунціата своими искусными переходами отъ самаго низкаго альта къ высочайшему сопрано. Въ танцахъ же она казалась самою Терпсихорою, какъ та изображается на этрусскихъ вазахъ; каждое движеніе дышало плѣнительною граціей и могло послужить предметомъ изученія для художника или скульптора. Но вся эта плѣнительная живость и рѣзвость казались мнѣ только естественнымъ проявленіемъ ея природы, которую я уже имѣлъ случай изучить. Роль Дидоны была, по моему, въ исполненіи Аннунціаты дѣйствительно проявленіемъ высшаго искусства, роль же «примадонны» въ этой оперѣ—высшимъ проявленіемъ субъективности.
Бравурныя аріи буффонады были набраны отовсюду, но Аннунціата исполняла ихъ такъ естественно-шаловливо, что безсмыслица какъ-то скрадывалась.
Въ концѣ-концовъ композиторъ увѣряетъ, что теперь все превосходно, что можно начать увертюру и раздаетъ ноты музыкантамъ настоящаго оркестра; примадонна помогаетъ ему; затѣмъ даютъ знакъ, и начинается ужаснѣйшая, уши и душу раздирающая какофонія. Но самъ композиторъ и примадонна апплодируютъ и кричатъ: «браво! браво!» Публика вторила имъ, смѣхъ почти заглушалъ музыку, но меня все это возбуждало еще больше; я положительно былъ разстроенъ. Аннунціата казалась мнѣ рѣзвымъ, восхитительно шаловливымъ ребенкомъ; пѣніе же ея напоминало дикіе дифирамбы вакханокъ, и я не могъ слѣдовать за нею даже въ этотъ міръ веселыхъ звуковъ. При взглядѣ на нее, мнѣ вспоминалась чудная фреска Гвидо-Рени «Аврора». На ней богини временъ года порхаютъ вокругъ колесницы солнца; одна изъ нихъ поразительно похожа на портретъ Беатриче Ченчи, но только какъ бы снятый съ послѣдней въ одинъ изъ счастливыхъ моментовъ ея жизни. То же выраженіе нашелъ я и въ лицѣ Аннунціаты. Будь я скульпторомъ, я бы изваялъ ее изъ мрамора, и люди назвали бы эту статую «невинною радостью». Все громче и громче гремѣли диссонансы въ оркестрѣ; композиторъ и примадонна пѣли, и затѣмъ воскликнули: «Великолѣпно! Увертюра кончена, теперь можно поднять занавѣсъ!» и въ ту же минуту занавѣсъ опустили. Буффонада была кончена. Аннунціату принялись вызывать по вчерашнему, осыпая букетами, вѣнками и стихами. Кружокъ моихъ ровесниковъ, изъ которыхъ я зналъ нѣкоторыхъ, рѣшилъ дать ей въ этотъ вечеръ серенаду; я примкнулъ къ нимъ, несмотря на то, что не пѣлъ уже цѣлую вѣчность.
Черезъ часъ послѣ ея возвращенія домой, мы гурьбой отправились
напоминало сегодня звон серебряных колокольчиков; все сердца упивались радостью, сиявшею в её взоре.
Дуэт между нею и композитором, причём они меняются партиями — он поёт женскую, а она мужскую — был триумфом для обоих, но особенно поразила всех слушателей Аннунциата своими искусными переходами от самого низкого альта к высочайшему сопрано. В танцах же она казалась самою Терпсихорою, как та изображается на этрусских вазах; каждое движение дышало пленительною грацией и могло послужить предметом изучения для художника или скульптора. Но вся эта пленительная живость и резвость казались мне только естественным проявлением её природы, которую я уже имел случай изучить. Роль Дидоны была, по-моему, в исполнении Аннунциаты действительно проявлением высшего искусства, роль же «примадонны» в этой опере — высшим проявлением субъективности.
Бравурные арии буффонады были набраны отовсюду, но Аннунциата исполняла их так естественно-шаловливо, что бессмыслица как-то скрадывалась.
В конце концов композитор уверяет, что теперь всё превосходно, что можно начать увертюру и раздаёт ноты музыкантам настоящего оркестра; примадонна помогает ему; затем дают знак, и начинается ужаснейшая, уши и душу раздирающая какофония. Но сам композитор и примадонна аплодируют и кричат: «браво! браво!» Публика вторила им, смех почти заглушал музыку, но меня всё это возбуждало ещё больше; я положительно был расстроен. Аннунциата казалась мне резвым, восхитительно шаловливым ребёнком; пение же её напоминало дикие дифирамбы вакханок, и я не мог следовать за нею даже в этот мир весёлых звуков. При взгляде на неё, мне вспоминалась чудная фреска Гвидо-Рени «Аврора». На ней богини времён года порхают вокруг колесницы солнца; одна из них поразительно похожа на портрет Беатриче Ченчи, но только как бы снятый с последней в один из счастливых моментов её жизни. То же выражение нашёл я и в лице Аннунциаты. Будь я скульптором, я бы изваял её из мрамора, и люди назвали бы эту статую «невинною радостью». Всё громче и громче гремели диссонансы в оркестре; композитор и примадонна пели, и затем воскликнули: «Великолепно! Увертюра кончена, теперь можно поднять занавес!» и в ту же минуту занавес опустили. Буффонада была кончена. Аннунциату принялись вызывать по-вчерашнему, осыпая букетами, венками и стихами. Кружок моих ровесников, из которых я знал некоторых, решил дать ей в этот вечер серенаду; я примкнул к ним, несмотря на то, что не пел уже целую вечность.
Через час после её возвращения домой, мы гурьбой отправились
