сердца людей своею игрою и пѣніемъ. Аннунціата опустила глаза: я, вѣдь, имѣлъ въ виду ее и постарался, чтобы ее узнали въ моемъ изображеніи. «Когда замрутъ послѣдніе звуки ея голоса», продолжалъ я: «когда занавѣсъ упадетъ, когда умолкнутъ шумныя ликованія толпы—ея художественное созданіе становится прекраснымъ трупомъ, погребеннымъ въ груди слушателей. Но грудь поэта подобна гробницѣ Мадонны: въ ней все превращается въ цвѣты и благоуханіе, умершіе воскресаютъ въ еще болѣе прекрасныхъ образахъ; изъ нея взвивается ввысь мощная пѣснь, обѣщающая артисткѣ «безсмертіе»!»
Я смотрѣлъ на Аннунціату; уста мои высказали мои мысли, я низко поклонился ей, и всѣ окружили меня, осыпая похвалами.
— Вы доставили мнѣ истинное наслажденіе!—сказала Аннунціата, ласково глядя на меня, и я осмѣлился поцѣловать ея руку.
Моя импровизація возбудила въ ней интересъ ко мнѣ; она уже тогда чувствовала то, что я понялъ только позже, что это любовь заставила меня вознести ее и ея искусство на такую высоту, до которой они никогда не могли возвыситься на самомъ дѣлѣ. Драматическое искусство не безсмертно, къ сожалѣнію! Оно напоминаетъ радугу, отражающую великолѣпіе неба; это мостъ, соединяющій небо съ землей; имъ восхищаются, но черезъ минуту онъ исчезаетъ со всѣми своими лучезарными красками.
Я ежедневно посѣщалъ Аннунціату. Немногіе еще остававшіеся дни карнавала пролетѣли какъ сонъ, но я всецѣло насладился ими: въ обществѣ Аннунціаты я вкушалъ такую радость и блаженство, какихъ не знавалъ раньше.
— Ну, вотъ и ты начинаешь вести себя по-человѣчески!—сказалъ мнѣ Бернардо.—Какъ и мы всѣ! Но всетаки ты еще чуть только прикоснулся губами къ чашѣ наслажденій. Я готовъ поклясться, что ты еще ни разу въ жизни не цѣловалъ ни одной дѣвушки, ни разу не склонялъ головы на ея плечо! А что, если бы Аннунціата полюбила тебя?..
— Что ты говоришь!—возразилъ я почти сердито, и кровь бросилась мнѣ въ лицо:—Аннунціата, эта чудная женщина, настолько выше меня!..
— Да ужъ тамъ выше или ниже—все же она женщина, а ты поэтъ! Вашихъ отношеній нельзя опредѣлить съ точностью. Но разъ поэту удастся забраться въ сердце, онъ можетъ ввести туда и возлюбленнаго.
— Я только восторгаюсь ею, восхищаюсь ея веселостью, ея умомъ и талантомъ, но любить ее—этого мнѣ и въ голову не приходило!
— Фу, какъ все это важно, торжественно!—смѣясь, сказалъ Бернардо.—Такъ ты не влюбленъ? Впрочемъ, вѣдь, ты изъ породы духовныхъ амфибій, занимающихъ между духами и людьми среднее мѣсто!.. Такъ ты не влюбленъ, какъ я, какъ былъ бы влюбленъ всякій другой
сердца людей своею игрою и пением. Аннунциата опустила глаза: я, ведь, имел в виду её и постарался, чтобы её узнали в моём изображении. «Когда замрут последние звуки её голоса», продолжал я: «когда занавес упадёт, когда умолкнут шумные ликования толпы — её художественное создание становится прекрасным трупом, погребённым в груди слушателей. Но грудь поэта подобна гробнице Мадонны: в ней всё превращается в цветы и благоухание, умершие воскресают в ещё более прекрасных образах; из неё взвивается ввысь мощная песнь, обещающая артистке «бессмертие»!»
Я смотрел на Аннунциату; уста мои высказали мои мысли, я низко поклонился ей, и все окружили меня, осыпая похвалами.
— Вы доставили мне истинное наслаждение! — сказала Аннунциата, ласково глядя на меня, и я осмелился поцеловать её руку.
Моя импровизация возбудила в ней интерес ко мне; она уже тогда чувствовала то, что я понял только позже, что это любовь заставила меня вознести её и её искусство на такую высоту, до которой они никогда не могли возвыситься на самом деле. Драматическое искусство не бессмертно, к сожалению! Оно напоминает радугу, отражающую великолепие неба; это мост, соединяющий небо с землёй; им восхищаются, но через минуту он исчезает со всеми своими лучезарными красками.
Я ежедневно посещал Аннунциату. Немногие ещё остававшиеся дни карнавала пролетели как сон, но я всецело насладился ими: в обществе Аннунциаты я вкушал такую радость и блаженство, каких не знавал раньше.
— Ну, вот и ты начинаешь вести себя по-человечески! — сказал мне Бернардо. — Как и мы все! Но всё-таки ты ещё чуть только прикоснулся губами к чаше наслаждений. Я готов поклясться, что ты ещё ни разу в жизни не целовал ни одной девушки, ни разу не склонял головы на её плечо! А что, если бы Аннунциата полюбила тебя?..
— Что ты говоришь! — возразил я почти сердито, и кровь бросилась мне в лицо: — Аннунциата, эта чудная женщина, настолько выше меня!..
— Да уж там выше или ниже — всё же она женщина, а ты поэт! Ваших отношений нельзя определить с точностью. Но раз поэту удастся забраться в сердце, он может ввести туда и возлюбленного.
— Я только восторгаюсь ею, восхищаюсь её весёлостью, её умом и талантом, но любить её — этого мне и в голову не приходило!
— Фу, как всё это важно, торжественно! — смеясь, сказал Бернардо. — Так ты не влюблён? Впрочем, ведь, ты из породы духовных амфибий, занимающих между духами и людьми среднее место!.. Так ты не влюблён, как я, как был бы влюблён всякий другой
