плясать, такъ увлекся, что, и возвращаясь ночью домой, опять вмѣшался въ хороводъ веселыхъ масокъ на улицѣ и отъ души вторилъ имъ всякій разъ, какъ онѣ кричали: «Счастливѣйшая ночь прекраснѣйшаго карнавала!»
Спалъ я очень не долго; проснувшись рано утромъ, я сейчасъ же вспомнилъ объ Аннунціатѣ, которая, быть можетъ, въ эту самую минуту уѣзжала изъ Рима, вспомнилъ и о веселомъ карнавалѣ, съ котораго для меня началась какъ бы новая жизнь и который теперь со всѣмъ своимъ шумомъ и блескомъ канулъ въ вѣчность. Меня потянуло на улицу. Какъ все измѣнилось! Всѣ лавочки, всѣ двери заперты, улицы почти пусты; по Корсо, еще вчера только кишѣвшей веселою толпою, сквозь которую едва можно было пробиться, расхаживали только метельщики улицъ, въ своихъ бѣлыхъ балахонахъ съ широкими синими полосами, и сметали съ мостовой конфетти, усыпавшіе ее точно снѣгомъ; жалкая кляча, пощипывая связку сѣна, которая была подвѣшена у нея сбоку, тащила тележку съ соромъ. Передъ однимъ изъ домовъ стоялъ веттурино, занятый укладкою на крышу кареты разныхъ сундуковъ и ящиковъ; уставивъ вещи, онъ прикрылъ ихъ сверху циновкою и прикрѣпилъ желѣзною цѣпью. Изъ боковой улицы показался другой веттурино съ такою же нагруженною каретою. Всѣ разъѣзжались изъ Рима: кто въ Неаполь, кто во Флоренцію; Римъ какъ бы вымиралъ на цѣлыя пять недѣль—отъ чистой среды до Пасхи.
плясать, так увлёкся, что, и возвращаясь ночью домой, опять вмешался в хоровод весёлых масок на улице и от души вторил им всякий раз, как они кричали: «Счастливейшая ночь прекраснейшего карнавала!»
Спал я очень не долго; проснувшись рано утром, я сейчас же вспомнил об Аннунциате, которая, быть может, в эту самую минуту уезжала из Рима, вспомнил и о весёлом карнавале, с которого для меня началась как бы новая жизнь и который теперь со всем своим шумом и блеском канул в вечность. Меня потянуло на улицу. Как всё изменилось! Все лавочки, все двери заперты, улицы почти пусты; по Корсо, ещё вчера только кишевшей весёлою толпою, сквозь которую едва можно было пробиться, расхаживали только метельщики улиц, в своих белых балахонах с широкими синими полосами, и сметали с мостовой конфетти, усыпавшие её точно снегом; жалкая кляча, пощипывая связку сена, которая была подвешена у неё сбоку, тащила тележку с сором. Перед одним из домов стоял веттурино, занятый укладкою на крышу кареты разных сундуков и ящиков; уставив вещи, он прикрыл их сверху циновкою и прикрепил железною цепью. Из боковой улицы показался другой веттурино с такою же нагруженною каретою. Все разъезжались из Рима: кто в Неаполь, кто во Флоренцию; Рим как бы вымирал на целые пять недель — от чистой среды до Пасхи.
Тихо, убійственно медленно прошелъ этотъ день; мысли постоянно возвращались къ карнавалу и къ сопровождавшимъ его событіямъ, въ которыхъ главную роль играла Аннунціата. День ото дня однообразная могильная тишина и пустота вокругъ меня все возростали и просто давили меня. Книги мои уже не занимали меня попрежнему всецѣло. До сихъ поръ Бернардо былъ для меня всѣмъ въ жизни, теперь же я чувствовалъ, что между нами легла какая-то пропасть; я испытывалъ въ его присутствіи неловкость и все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что всѣ мысли мои занимала одна Аннунціата. Были минуты, когда это сознаніе наполняло мою душу блаженствомъ, но выдавались часы, даже цѣлыя ночи, когда я не могъ освободиться отъ угрызеній совѣсти. Бернардо, вѣдь, полюбилъ ее раньше моего, онъ же и познакомилъ меня съ нею! И я еще увѣрялъ его, что не чувствую къ ней ничего, кромѣ восхищенія ея талантомъ! Я, значитъ, обманывалъ моего лучшаго друга, котораго такъ часто увѣрялъ въ своей сердечной неизмѣнной привязанности! Рас-
Тихо, убийственно медленно прошёл этот день; мысли постоянно возвращались к карнавалу и к сопровождавшим его событиям, в которых главную роль играла Аннунциата. День ото дня однообразная могильная тишина и пустота вокруг меня всё возрастали и просто давили меня. Книги мои уже не занимали меня по-прежнему всецело. До сих пор Бернардо был для меня всем в жизни, теперь же я чувствовал, что между нами легла какая-то пропасть; я испытывал в его присутствии неловкость и всё яснее и яснее сознавал, что все мысли мои занимала одна Аннунциата. Были минуты, когда это сознание наполняло мою душу блаженством, но выдавались часы, даже целые ночи, когда я не мог освободиться от угрызений совести. Бернардо, ведь, полюбил её раньше моего, он же и познакомил меня с нею! И я ещё уверял его, что не чувствую к ней ничего, кроме восхищения её талантом! Я, значит, обманывал моего лучшего друга, которого так часто уверял в своей сердечной неизменной привязанности! Рас-
