Шекспирѣ, Рафаэлѣ, Бетховенѣ, о значеніи новыхъ школъ поэзіи и музыки, которыя всѣ были у него распредѣлены съ очень ясною послѣдовательностью.
— Ну, и Богъ съ тобой, — сказала она у двери кабинета, гдѣ уже были приготовлены ему абажуръ на свѣчѣ и графинъ воды у кресла. — А я напишу въ Москву.
Онъ пожалъ ей руку и опять поцѣловалъ ее.
„Все-таки онъ хорошій человѣкъ: правдивый, добрый и замѣчательный въ своей сферѣ, — говорила себѣ Анна, вернувшись къ себѣ, какъ будто защищая его предъ кѣмъ-то, кто обвинялъ его и говорилъ, что его нельзя любить. — Но что это уши у него такъ странно выдаются! Или онъ обстригся?..“
Ровно въ двѣнадцать, когда Анна еще сидѣла за письменнымъ столомъ, дописывая письмо къ Долли, послышались ровные шаги въ туфляхъ, и Алексѣй Александровичъ, вымытый и причесанный, съ книгою подъ мышкой подошелъ къ ней.
— Пора, пора, — сказалъ онъ, особенно улыбаясь, и прошелъ въ спальню.
„И какое право имѣлъ онъ такъ смотрѣть на него?“ подумала Анна, вспоминая взглядъ Вронскаго на Алексѣя Александровича.
Раздѣвшись, она вошла въ спальню, но на лицѣ ея не только не было того оживленія, которое въ бытность ея въ Москвѣ такъ и брызгало изъ ея глазъ и улыбки, напротивъ, теперь огонь казался потушеннымъ въ ней или гдѣ-то далеко припрятаннымъ.
Уѣзжая изъ Петербурга, Вронскій оставилъ свою большую квартиру на Морской пріятелю и любимому товарищу Петрицкому.
Петрицкій былъ молодой поручикъ, не особенно знатный и не только не богатый, но кругомъ въ долгахъ, къ вечеру всегда пьяный и часто за разныя, и смѣшныя и грязныя, исторіи по-
