— У меня нѣтъ никакого горя, — говорила она, успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мнѣ стало все гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себѣ представить, какія у меня гадкія мысли обо всемъ.
— Да какія же могутъ быть у тебя гадкія мысли? — спросила Долли улыбаясь.
— Самыя, самыя гадкія и грубыя; не могу тебѣ сказать. Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Какъ будто все, что было хорошаго во мнѣ, все спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, какъ тебѣ сказать? — продолжала она, видя недоумѣніе въ глазахъ сестры. — Папа сейчасъ мнѣ началъ говорить… мнѣ кажется, онъ думаетъ только, что мнѣ нужно выйти замужъ. Мама везетъ меня на балъ: мнѣ кажется, что она только за тѣмъ везетъ меня, чтобы поскорѣе выдать замужъ и избавиться отъ меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать этихъ мыслей. Жениховъ такъ называемыхъ я видѣть не могу. Мнѣ кажется, что они съ меня мѣрку снимаютъ. Прежде ѣхать куда-нибудь въ бальномъ платьѣ для меня было простое удовольствіе, я собой любовалась; теперь мнѣ стыдно, неловко. Ну, что хочешь! Докторъ… Ну…
Кити замялась; она хотѣла далѣе сказать, что съ тѣхъ поръ, какъ съ ней сдѣлалась эта перемѣна, Степанъ Аркадьевичъ ей сталъ невыносимо непріятенъ и что она не можетъ видѣть его безъ представленій самыхъ грубыхъ и безобразныхъ.
— Ну-да, все мнѣ представляется въ самомъ грубомъ, гадкомъ видѣ, — продолжала она. — Это моя болѣзнь. Можетъ быть, это пройдетъ…
— А ты не думай…
— Не могу. Только съ дѣтьми мнѣ хорошо, только у тебя.
— Жаль, что нельзя тебѣ бывать у меня.
— Нѣтъ, я пріѣду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своемъ и переѣхала къ сестрѣ, и всю скарлатину, которая дѣйствительно пришла, ухаживала за дѣтьми.
