другое существо было душевное дѣйствіе, чуждое Алексѣю Александровичу. Онъ считалъ это душевное дѣйствіе вреднымъ и опаснымъ фантазерствомъ.
„И ужаснѣе всего то, — думалъ онъ, — что теперь именно, когда подходитъ къ концу мое дѣло (онъ думалъ о проектѣ, который онъ проводилъ теперь), когда мнѣ нужно все спокойствіе и всѣ силы души, — теперь на меня сваливается эта безсмысленная тревога. Но что же дѣлать? Я не изъ такихъ людей, которые переносятъ безпокойство и тревоги и не имѣютъ силы взглянуть имъ въ лицо“.
— Я долженъ обдумать, рѣшить и отбросить, — проговорилъ онъ вслухъ.
„Вопросы о ея чувствахъ, о томъ, что дѣлалось и можетъ дѣлаться въ ея душѣ, это не мое дѣло, это дѣло ея совѣсти и подлежитъ религіи“, сказалъ онъ себѣ, чувствуя облегченіе при сознаніи, что найденъ тотъ отдѣлъ узаконеній, которому подлежало возникшее обстоятельство.
„Итакъ, — сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, — вопросы о ея чувствахъ и такъ далѣе суть вопросы ея совѣсти, до которой мнѣ не можетъ быть дѣла. Моя же обязанность ясно опредѣляется. Какъ глава семьи, я — лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо отвѣтственное; я долженъ указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я долженъ ей высказать“.
И въ головѣ Алексѣя Александровича сложилось ясно все, что онъ теперь скажетъ женѣ. Обдумывая, что онъ скажетъ, онъ пожалѣлъ о томъ, что для домашняго употребленія, такъ незамѣтно, онъ долженъ употребить свое время и силы ума; но, несмотря на то, въ головѣ его ясно и отчетливо, какъ докладъ, составилась форма и послѣдовательность предстоящей рѣчи. „Я долженъ сказать и высказать слѣдующее: во-первыхъ, объясненіе значенія общественнаго мнѣнія и приличія; во-вторыхъ, религіозное объясненіе значенія брака; въ-третьихъ, если нужно, указаніе на могущее произойти несчастіе для сына; въ-четвер-
